Первым пунктом голосования стала казнь всех заключенных без судебного разбирательства. Большинство – с огромным отрывом – высказалось против. Я тяжело вздохнула: тут же было внесено и одобрено новое предложение – судить каждого пленного по отдельности, и приняли его почти единогласно.

Настал полдень, и заседатели отправились перекусить. Поставками продовольствия горожан все еще обеспечивал на общественных началах Нико.

Не знаю, что сподвигло меня покинуть Публичный архив и направиться в Каменный замок, но именно так я и поступила. Всего лишь немного прогулялась до площади Фонтанов по странно-знакомой лестнице и выщербленной мостовой мимо обезображенного и обгоревшего фонтана. Я всюду прошла беспрепятственно. Караульные меня узнали, ведь им уже доводилось видеть форму армии реформаторов. Женщину в подобном облачении они считали колдуньей, ведьмой, нареченной принца-бунтаря – любым персонажем эпической драмы Галатинской гражданской войны, которым они меня представляли.

«Драма еще не окончена, – напомнила я себе, – мы все еще ее пишем… Пока короля и всех остальных держат в камерах, что у меня под ногами, – ничего не кончено».

– Отведите меня к леди Аполлонии, – велела я сержанту, что стоял в карауле.

– Есть ли у вас позволение правителей? Хочу сказать, не обижайтесь, однако у нас приказ не пропускать посетителей к заключенным. Кроме тех, кому разрешено.

– Предположим, что такого разрешения нет.

Нечеткая расстановка сил на сей раз сыграла мне на руку, но в будущем лучше заранее подумать, где можно воспользоваться своим преимуществом, а где – запрашивать разрешения, которые требуются гражданам. Я чуть не расхохоталась – год назад мне бы и в голову не пришло, что для меня могут сделать исключение из любого правила и закона.

– Ладно, Кортланд, отведи ее вниз.

Леди Аполлонию держали отдельно от мужчин. Стражники, что управляли тюрьмой, по старой традиции распределяли заключенных в мужские и женские камеры, хотя постояльцев у них была жалкая горстка.

С тюрьмой я уже была знакома, поскольку годом раньше провела ужасный день в такой вот сырой и тесной клетушке. Стащить одеяло из общественной кладовой реформаторов я не смогла – пришлось бы давать объяснения, но захватила кусок хлеба и яблоко.

Полли сидела на полу в углу своей камеры в такой же королевской позе, в какой встречала нас в гостиной Вестланд-Холла. Она все еще была в сине-золотом платье, по подолу сплошь усеянном пятнами, а вот шляпку где-то потеряла.

Стражник – Кортленд – отступил в сторону, однако не ушел.

– Не стоит ждать меня, – сказала я. – Я сама могу найти выход.

– Приказано остаться, – отрезал он.

Я пожала плечами. Если стражник отберет у меня еду, которую я принесла Полли, что ж – так тому и быть. Для меня она и такой малости не сделала бы.

– Я думала, мне не разрешены посещения, – дерзко заявила Полли, но подниматься на ноги не стала.

– Мне позволено немного свободы, – отозвалась я, не обращая внимания на маячившего позади Кортленда.

– Власть развращает, – заметила Полли, но без горечи. Я протянула ей еду. Полли встала, тремя грациозными шагами пересекла камеру, взяла хлеб и завернула его в угол одеяла. – Прости, боюсь, я могу сильно проголодаться, прежде чем окончательно избавлюсь от этих забот.

– Думаешь, тебя отправят на виселицу?

– А разве есть сомнения? – Она посмотрела на меня ясными глазами. – Кажется, все-таки есть… Я не питаю надежд. Хотя твоя голова все еще у тебя на плечах.

– Это не возвращение долга. Я не собираюсь платить своей головой за твою.

– Ничего подобного я не ждала.

Я помедлила, но Полли не стала уточнять, чего же она все-таки ждала.

– Вас будут судить всех по отдельности.

– Поэтому пытка просто затянется. Очень умно.

– Я полагала, ты только обрадуешься, узнав, что казнь, скорее всего, тебе не грозит.

– Неужели?

– Если бы Совет этого сильно хотел, уже бы проголосовал за повешение. – Я помолчала, не зная, что хочу услышать в ответ. Благодарность?

Это было глупо. Полли не знала и, вероятно, никогда не узнает, что я просила за нее.

– Скажи, – наконец произнесла я, – если вас освободят, куда вы отправитесь, что будете делать? Ты, твой отец и остальные.

– Я не могу отвечать за них, – пожала плечами узница.

– Пойми, – убеждала я с растущим разочарованием, – ты должна высказаться за них. По крайней мере… как ты думаешь, возможно ли, что они заново разожгут восстание?

– Не знаю. – Одним движением руки она отмела мои возражения. – Но сомневаюсь в этом. Ваша новая система без сомнения лишит нас подобной возможности. Про себя я могу сказать вот что: на сей раз я бы действительно отправилась в Западный Сераф и стала жить в изгнании. Здесь я больше оставаться не хочу.

Я вздохнула. Мне хотелось увидеть какой-то знак, тень раскаяния, намек, что Полли понимает, какие ошибки совершила… Но она гордо стояла передо мной в своем испачканном синем наряде роялистов, и было ясно: ошибок Полли не признает. Леди Аполлония не собирается извиняться. Извиняться ей просто не за что.

Я повернулась к выходу.

– Спасибо, – резко произнесла она, однако я уловила в ее голосе проблеск искренней благодарности.

Я посмотрела на нее и ответила:

– Пожалуйста. – А потом добавила: – У меня нет причин желать тебе зла.

– Знаю, – ответила Полли. – Несмотря на все, я это знаю. – Она наградила меня странным, долгим взглядом. – Должно быть, ты что-то сделала. Приложила руку к этой небольшой милости.

– Да, – просто ответила я.

– Я так и думала. – Полли снова села и принялась перекатывать яблоко из одной руки в другую. – Что ж, ты оказалась хотя бы полезной.

– Полезной?

– Живая ты принесла больше пользы. – Она подбросила плод в воздух и поймала его. – Ну, я проголодалась. Полагаю, тебе пора?

Я с усилием сглотнула и велела Кортленду вывести меня из камеры. Разумеется, Полли заступилась за меня, спасла от петли не по доброте душевной. Она довольно хорошо разгадала мой характер и поняла, что гораздо проще добиться сострадания от меня, чем от собственного брата.

Мне хотелось разозлиться на нее, но – странное дело – я не могла. Мы обе сыграли друг другу на руку и остались живы. К чему ворчать?

Процессы начались немедленно. Судебная система Республики подражала старой системе Галатии, однако присяжные избирались из простых столичных жителей, как и судьи. Больше мне нечего было там делать, разве что кто-то вызовет в качестве свидетеля, но я надеялась, все обойдется. Я больше не желала видеть, как умирают люди, даже если вердикт справедлив и законен. Не хотелось мне и принимать участие в вынесении приговора, даже если это означало сказать правду, я предпочитала молчать.