Протягиваю руку к поясу его халата.

Его рука ловит мое запястье, но хватка тут же слабеет.

– Что такое? – шепчу я ему в губы. И почему это парни вечно опасаются показать мне свою грудь?

– У меня там сплошные шрамы, – тихо произносит он в самом нижнем регистре своего голоса, и от этого звука у меня кружится голова, а тело непроизвольно выгибается.

– Я не боюсь, – выдыхаю я.

Он отпускает мою руку, но не целует меня, лишь нависает надо мной, грудь медленно вздымается и опадает.

Я развязываю его пояс.

Когда я снимаю с Ичжи его последний халат, спокойная радость наполняет меня, словно лунный свет.

Обнаженное тело Шиминя пробуждает во мне какие угодно чувства, но только не покой.

Я со священным ужасом смотрю на ландшафт его мышц и шрамов. Мне хотелось бы обладать его силой, мне хотелось бы быть им, но меня приводит в исступление мысль о том, что ему пришлось пройти сквозь такое. По его торсу я могу прочитать историю его жизни, его побед и выживания – на ощупь, как слепая.

Не могу удержаться от сравнения. Стерильная боль татуировок Ичжи против кровоточащей агонии шрамов Шиминя, рожденной совсем другой болью.

Есть причина, почему Шиминь уже в течение двух лет остается лучшим пилотом Хуася. И она не имеет ничего общего с той легкостью, с какой он может носить меня на руках, не пролив и капли пота.

Чтобы сделать такой выбор – просыпаться каждый день и смотреть в лицо всему, что обрушивает на него жизнь, – нужно быть невероятно сильной личностью.

Несмотря на все бесконечные ужасы, выпавшие на нашу долю, я по-настоящему благодарна судьбе за то, что мы оба выжили и встретили друг друга.

Когда в тесном бункере, который мы зовем своим домом, девушка целует меня в лоб, вместо расцветающего тепла я ощущаю холодный удар страха и паники. Потому что знаю – у этой истории счастливого конца не будет.

«уходи! уходи! уходи! уходи!»

Она берет мою руку и прижимается губами к костяшкам пальцев. От этого жеста мое сердце вздрагивает и отряхивает с себя слой пепла. С ее губ слетают слова утешения, а у меня в голове поднимается вопль, заглушающий их.

«беги! беги! беги!»

Не хочу, чтобы этот кошмар продолжался, но я не в силах остановить поток сцен, уносящих меня, словно отлив.

Это же все равно что смотреть, как кролик бежит в логово волка. За исключением того, что она не кролик. Несмотря на ее миниатюрность и милое личико, ее духовное давление чудовищно велико. Вместе мы активировали одну из самых массивных хундунских оболочек, которые когда-либо доставались людям. Мы придали ей форму чжуцюэ – красной птицы. Наши сердца бились в такт, когда мы это делали.

Они говорят, что она моя Единственная и Настоящая.

«ложьложьложьложьложь»

Нас тренирует стратег Сыма. Он учит нас танцевать на льду. Она учит меня танцевать в бою. Багуачжан – боевое искусство кружения, поворотов и уверток. Отпечатки наших ног на снегу закручиваются в спирали и круги. Наше время вдвоем проходит в круговом движении, и никто из нас не догадывается, как же быстро оно утекает…

«не входи в…»

Мы полагаем, что готовы к бою. Я полагаю, что смогу всё, пока она рядом.

«не входи…»

Но хундуны напирают, напирают мощно. Битва требует от нас все больше и больше энергии. Это все, о чем я могу думать. Это все, за что я могу ухватиться.

Я не замечаю, когда поглощаю ее разум.

«не..»

«…входи…»

Я ощущаю каждый оттенок ее последних эмоций – они ускользают, как шелковый шнурок из пальцев, и вот уже показался конец, а я не могу удержать, не могу. Она в ужасе. От меня. Раскаивается во всем, что привело ее к этому мгновению. Единственное, чего она сейчас хочет, – навсегда убежать от меня.

Ее желание исполняется.

Я просыпаюсь в слезах, мучительно всхлипывая. Шиминь держит меня в объятиях, поглаживает по спине, стараясь не прикасаться к ране от пули. Утро еще не наступило. Сквозь деревянные жалюзи пробиваются городские огни, окутывая жесткие концы его обкорнанных волос неоново-розовым и голубым сиянием.

– Это невыносимо! – кричу я в полумрак, раздирая ногтями кожу под своими собственными волосами. – Убери это из моей головы!

– Прости, – говорит он. – Какое-то из моих воспоминаний?

Меня как по голове шарахает.

Утешать-то надо не меня! Это же его воспоминания. Не какой-то гротескный дурной сон, не что-то, что можно прогнать криком. Он это пережил!

– Знаешь, а мне каждую ночь снится, будто я хожу по остриям кинжалов, – тихо, с нежностью произносит он. – Похоже на кошмар, но я думаю, что это твоя жизнь.

Вообще-то верно, но мне от этого не легче.

– Мне снилась она, – роняю я.

Мои слова пронзают Шиминя, словно пуля. Его рука, гладящая меня по спине, с приглушенным стуком падает на матрас.

– Вэньдэ? – спрашивает он голосом заблудившегося призрака.

Скривившись, киваю.

Долгий выдох вырывается из его груди. Он закрывает глаза.

Я растираю его руку, пытаясь согреть. Местами кожа грубая, зато в других местах на удивление мягкая. Рука художника, утонувшая в рубцах и мозолях.

– Я в жизни не ощущала ничего ужаснее. Мне так жаль.

– Это мне жаль – жаль, что мои мучения перешли к тебе. Я бы и врагу не… нет, это ложь. – Он стискивает мою ладонь. – Есть люди, которым я бы этого пожелал.

Не зная, что еще сказать, я притягиваю его к себе и прислоняюсь лбом к его плечу – в непосредственной близости от остро пахнущей стали его ошейника. Он обнимает меня, рассеянно гладит мои волосы.

Есть весьма существенное различие в том, какую боль терплю я и какую выносит он. Моя связана исключительно с тем, что я родилась девочкой. Я точно это знаю, я знаю, что это смехотворно, и могу ненавидеть и бунтовать, сколько моей душе угодно.

А вот что касается его… Это сложно. Он опутан виной, как паутиной. Сетью невозможных выборов, и с каждым выбором паутина стягивала его все крепче. Даже тогда, когда он поступал так, как считал правильным, вселенная лишь наказывала его.

– Я не понимаю кармы. – Его начинает бить дрожь. – Вэньдэ была доброй, невинной, верила в лучшее. И все же это я остался жить дальше, а не она. И жил очень долго, хотя и знал, что каждый раз, идя в бой, убиваю очередную девушку.

Я качаю головой. Беру его лицо в ладони, мой большой палец скользит по татуировке «заключенный» на его щеке.