– Какая трагедия, – присоединяюсь я с фальшивой скорбью и приподнимаю капающее полотенце. – Старший стратег Ань пропал сегодня ночью. А, да ладно, не обыскивать же каждую щель в Стене, ища его. Контрнаступление прекрасно без него обойдется. Все равно его возглавляет Главный стратег Чжугэ, а он куда более приятный человек.

Пару мгновений Ань Лушань озадаченно таращится на нас, а потом разражается истерическим смехом:

– Думаете, если станете героями, то это вас защитит? Удачи! В тот момент, когда вы одержите победу, вы подпишете себе смертный приговор!

– О нет. – Я прикладываю руку к груди. – У нас более грандиозные планы для этого момента. И твое признание поможет их реализовать.

– Да ничего вы не измените! – Ань Лушань ощеривается ухмылкой деревянной куклы. – Настоящие женщины знают свое место. Ну расскажете вы правду, и что? Правда никого не колышет!

– Знаешь, что я думаю? – произношу я. – Я думаю, все эти слова про послушных и покорных женщин – всего лишь стремление выдать желаемое за действительное. Иначе зачем вы так стараетесь нас обмануть? Уродуете наши тела? Запугиваете нас фальшивой моралью, которую объявляете священной? Вы, неуверенные мужчины, боитесь. Вы можете заставить нас подчиняться, но в глубине души сознаете, что не можете принудить нас искренне любить и уважать вас. А без любви и уважения всегда будет существовать зерно сопротивления и ненависти. Оно будет расти. Отравлять вам жизнь. И ждать. – Мои ногти впиваются в опрокинутую голову Ань Лушаня, словно корни в асфальт. – Прежде чем ты умрешь, послушай, что я тебе скажу: такие девушки, как я, есть везде, они лишь носят личину покорных жен, дочерей и наложниц. Вряд ли им понравится, что армия их обманывает.

Ань Лушань открывает пасть, видимо, желая выплюнуть очередное ругательство, но я затыкаю ему рот полотенцем, заставляя умолкнуть, – как когда-то он пытался заткнуть рот мне. Шиминь обрушивает на него нескончаемый ливень алкоголя, которым этот человек когда-то пытался сокрушить его рассудок.

Последние слова Ань Лушаня тонут в мокром, удушливом страдании.

Когда мы возвращаемся в свою квартиру, дверь нам открывает Ичжи в перепачканном мукой фартуке и цветастых нарукавниках, вроде тех, что носят кухарки.

– Привет! Ну как, вечеринка удалась? – спрашивает он. Напряженный взгляд резко контрастирует с бодрым тоном. – Помогите мне с ужином! Я тут как раз собрался испечь пышки.

Ичжи задействовал все устройства для защиты от слежки, которые только смог раздобыть, чтобы защитить наше жилище от прослушивания, но мы все равно не хотим рисковать. Чтобы протиснуться в кухню, мы с Шиминем плотно складываем свои крылья. Мое кресло едва помещается в тесном пространстве. Ичжи включает вентилятор над плитой и наливает масло в огромный вок. На кухонном столе выстроились подносы с готовыми к выпечке пышками. На плите, исходя паром, томится глиняный горшок с травяным настоем – лекарством, которым Ичжи пользует Шиминя. Таким образом обеспечивается не только шумовая, но и визуальная завеса. Пар оседает на окнах подвижными эфемерными облачками, которые мешают наблюдению извне, на случай если там появится дрон-разведчик.

При любых других обстоятельствах я бы от души посмеялась. Отказ играть по правилам имеет свои преимущества: не надо выбирать между парнем, с которым ты только что замучила человека до смерти, и парнем, который встретил вас после этого свежей выпечкой.

Но в руке я держу бомбу – видеокамеру. Не могу собраться с духом, чтобы хотя бы начать рассказ о том, что мы узнали.

После того как Ичжи опускает первые пышки в кипящее масло и вся кухня наполняется треском и шипением, я протягиваю ему камеру.

– Смотри сам, – цежу я сквозь зубы. – Просто смотри сам.

Нахмурившись, Ичжи забирает у меня камеру и наклоняется над столом. Шиминь, вооружившись палочками для еды, берется за жарку пышек и переворачивает их в масле. Небесный аромат наполняет кухню, и у меня бегут слюнки, невзирая на дикое напряжение внутри.

Из-за затуманенных окон доносятся пьяные голоса – это подгулявшие пилоты горланят боевые песни. Тусклое свечение экрана играет на лице Ичжи. Он просматривает запись, поднеся камеру так близко к уху, что ему приходится смотреть только одним глазом. Впервые за долгое время во мне нарастает чувство неловкости. Сейчас Ичжи видит меня и Шиминя с наихудшей стороны. Нормальные люди пришли бы в ужас от того, что мы сделали с другим человеком, а потом спокойненько ушли без малейшего сожаления.

Однако, когда в динамиках камеры раздаются пронзительные вопли Ань Лушаня, взгляд Ичжи остается бесстрастным. Он даже глазом не моргнет. И только когда он выслушивает признания стратега, его тонкие черты искажаются от потрясения.

Он смотрит на нас разинув рот, будто спрашивая, не подделали ли мы это видео. Я отвечаю ему каменным взглядом, молчаливым: «Сожалею, но таков уж этот мир».

Честно сказать, после первоначального шока информация обретает очень даже ясный смысл. Я злюсь на себя за то, что сама не сообразила раньше.

«Девушки от природы слабее духом, чем парни».

Странно, что я так долго не задавалась этим решающим вопросом: «Постой, а почему?!» Сколько аспектов пилот-системы и вообще этого мира основаны на чистых фактах, а сколько – на иллюзиях? Иллюзиях, усиливающихся с каждым поколением, потому что люди не любят ставить под сомнение свое уютное существование в закрытом ящике, по правилам, кем-то для них установленным?

Когда видео заканчивается, раздается громкое «кррак!», и я вздрагиваю. Шиминь стоит в бледном облаке дыма, поднимающегося от скворчащего вока, – глаза закрыты, бронированный кулак прижат ко рту. В другой его руке торчат обломки палочек. Все его тело застыло от усилия не дрожать, как будто он опять на детоксикации.

– Шиминь… – выдыхает Ичжи, протягивая к нему руку.

– Простите, я… – Шиминь замирает. Его глаза расширены, радужки горят алым. – Нет, я не прошу прощения! – Он резко разворачивается. Обломки палочек со стуком падают на пол. Слезы текут из его демонических красных глаз. – Я ни в чем не виноват!

– Ты и правда ни в чем не виноват, – глухо произносит Ичжи с не менее мрачным видом.

Шиминь разражается душераздирающим хохотом, трясет головой. Лупит бронированной ладонью по запотевшему стеклу, и по нему бегут трещины. Его горящие глаза отражаются в стекле двумя туманными красными пятнами.

– Все это время… все эти девушки…

Я подъезжаю к нему и беру другую его руку.

– Я же говорила – тебя использовали.

Ичжи оставляет камеру на кухонном столе и снимает нарукавники. Чистыми обшлагами своего студенческого халата он вытирает слезы Шиминя.

– И еще помни: даже если обстоятельства были ужасными, ты сражался не зря! – добавляет он.