Но почему Стамфорд?

А где еще? Никаких привязанностей к какому-то другому месту Томас не испытывал. Церковь, которую так любила вся семья Холландов, да и сам Томас, никогда не отличалась особой красотой и великолепием. Его похоронили в небольшой часовне, примыкавшей к храму францисканцев, где прах его обрел вечный покой под простой могильной плитой, не соответствовавшей его жизни, полной опасностей и приключений. Я лично следила за тем, как все было устроено, и решила – независимо от того, понравилось бы ему или нет, – что позже здесь будет построена роскошная часовня, дабы украсить и защитить его могилу. Он достоин более богатого мемориала, чем эта простая надгробная плита. И его запомнят все, кто остановится, чтобы прочесть надпись на могиле.

При этом я не проронила ни единой слезы. Пробираемая холодом, я думала о том, какой бесчувственной и равнодушной я должна была показаться со стороны тому, кто вздумал бы обратить на это свое внимание. О смерти своего брата Джона я плакала навзрыд, промочив слезами тунику Томаса; тем не менее сам Томас лег в могилу, так и не дождавшись рыданий собственной жены.

Потом. Я буду плакать потом, когда до меня окончательно дойдет, что мой мир потерял свой краеугольный камень. Я стояла с суровым лицом, положив руки на плечи двум своим сыновьям, таким же молчаливым, как и я, напуганным этой пропитанной запахом ладана торжественностью и угрюмым видом короля Эдуарда. Потому что король по поводу кончины графа Кентского в кои-то веки отправился на север страны и сейчас стоял подле меня под каменными сводами грубого здания северной церкви, где по ногам у нас гуляли ледяные сквозняки. Его дорогой наряд добавлял царственного блеска этой строгой поминальной церемонии. Я могла только гадать, почему он приехал.

– Благодарю вас, Эдуард, – сказала я. – Мой господин граф счел бы это большой честью для себя.

Сама я не считала это чрезмерной наградой со стороны короля. Томас носил титул графа меньше трех месяцев. Чувствуя мое неодобрение, холодное, как каменные плиты, на которых мы стояли, Эдуард неловко переминался с ноги на ногу.

– Для меня он всегда останется Холландом, летящим верхом на поле сражения при Креси, – сказал он возбужденным от эмоций голосом, когда священники начали расходиться. – Его сияющий серебряный лев всегда был в самой гуще битвы. Он был одним из самых доблестных моих рыцарей. Хотя, конечно, у нас с ним были свои разногласия.

– У вас ушло много времени на то, чтобы преодолеть их. – В мои намерения не входило прощать это Эдуарду.

– Я очень сожалею, что он умер. Но все мы смертны.

Наступило неловкое молчание, которое я не собиралась прерывать.

– Он был вам хорошим мужем, Джоанна.

– Никогда не думала, что когда-нибудь услышу от вас такое признание! – О, я и не думала забывать былую нетерпимость Эдуарда.

– Я не хочу, чтобы мы с вами из-за этого были не в ладах. Думаю, что и Томас тоже не желал бы этого.

– Вы должны были пожаловать ему титул графа задолго до этого.

– Вас это заботило намного больше, чем его самого.

– Но это должно было послужить знаком королевского одобрения. А в свете яростной дискуссии вокруг того, чтобы сохранить ваши земли в Нормандии, это могло быть просто неоценимо.

– Ладно, но я ведь все-таки сделал это, разве не так? – возразил Эдуард сердитым тоном. Впрочем, он меня не переубедил.

Прежде чем покинуть Стамфорд, я оставила деньги, чтобы нанять трех священников, которые бы непрерывно молились за упокой бессмертной души Томаса. Ему понадобится такое заступничество. Меч был ему теперь ни к чему, но я позабочусь о том, чтобы на надгробной плите было выгравировано изображение и его славного оружия, и его доспехов. Чтобы ни у кого не возникало никаких сомнений – здесь покоится знатный рыцарь.

Я не могла поверить, что он опять покинул меня.

Хотя на этот раз у меня не было никакой возможности остановить его, ибо он действовал не по своей воле.

Последнее, что я сделала, это положила в гроб Томасу его шелковую ленту, и теперь она, аккуратно сложенная, лежала у него на груди, в том месте, где когда-то билось его сердце. Похоже, это был самый лучший жест с моей стороны из всех возможных. Я всегда понимала его преданность долгу, хотя в итоге эта преданность и забрала его у меня.

Весна, 1361

– Однажды, Джоанна, вы снова выйдете замуж, – заметил мой кузен-король, когда мы с ним вместе ехали из Стамфорда на юг.

– Я не думаю об этом, – ответила ему я.

Мне казалось, что он специально был навязчиво сочувствующим, чтобы отвлечь меня от моей утраты, и поощрял смотреть вперед, дабы уже сейчас я стала задумываться о своей будущей жизни и жизни моих детей.

– К тому же это будет хорошим политическим ходом, – с циничной беспечностью добавил он, – как для меня, так и для вас.

В этом заявлении, безусловно, был свой резон.

И если великопостная еда не соблазняла меня, то этот неоспоримый факт подбросил мне пищу для размышлений: пищи этой было даже слишком много, причем не самой приятной на вкус. Все это напоминало быстрое пресыщение соленой рыбой, которую, один раз отведав, дальше есть уже невозможно.

Вернувшись в Вудсток, где я на тот момент жила и где оставила на попечение королевы двух своих дочерей, я внимательно и со всех сторон рассмотрела сложившуюся ситуацию, как будто это была картинка из часослова Филиппы, нарисованная во всех подробностях яркими, сочными красками. И вот что мне увиделось.

В настоящее время я представляла собой самую ценную из всех вдов, сияющую, как до ослепительного блеска отполированный клинок дамасской стали.

Разумеется, Эдуард знал мне цену, как и многие другие, руководимые своими тщеславными амбициями. Я была вдовой, влиятельной и, безусловно, богатой вдовой, владевшей дворянским титулом по праву. А бежавшая в моих жилах кровь Плантагенетов представляла особую ценность для какого-нибудь честолюбивого лорда. Мне было тридцать два, я уже много раз доказала свою способность рожать и все еще находилась в детородном возрасте. К моим словам прислушивался мой кузен-король. Время от времени, по крайней мере. И определенно прислушивалась его жена, королева. У меня было четверо здоровых детей: двое многообещающих сыновей, продолжающих род Холландов, и две дочери, которые могли быть отданы замуж за представителей лучших аристократических семей Англии и Европы.

Таким образом, я представляла собой влиятельную женщину, предмет вожделения, словно большой драгоценный камень без изъяна в дорогой оправе из чистого золота.

Я исследовала себя в зеркале. Нежный оттенок кожи цвета слоновой кости с годами ушел, но в остальном мое лицо мало в чем изменилось. Можно сказать, что возраст даже придал моим чертам большей выразительности и силы. Моих же волос, аккуратно уложенных под траурной вуалью, время вообще не коснулось. Я была все той же Прекрасной Девой Кента, как и в молодости.