Но тут, как и много раз в прошлом, на помощь мне пришла Филиппа.

– Джоанна, ты почувствуешь себя намного лучше, когда вновь засияет солнце и мы будем праздновать Пасху.

Немного скучающая Филиппа потихоньку ворчала на расходившихся просителей, получивших обещания королевской милости и согласие купить еще соболей. Несмотря на ее добрые намерения подбодрить меня, сама я сомневалась, что когда-либо буду чувствовать себя лучше.

– Все горе минует, – продолжала она, идя рядом со мной. – Эдуард опять устроит празднества своего ордена Подвязки, и мы опять будем восхищаться отточенным мастерством его доблестных рыцарей, которые тем не менее опять позволят ему победить, потому что знают – они должны так поступить. А мы будем подбадривать их, как делали это всегда… – Она вдруг умолкла, и слабая улыбка предвкушения праздника исчезла с ее лица. – Не нужно мне было это говорить.

Я попыталась улыбнуться.

– Я не ожидаю, что ты больше не будешь вспоминать Томаса, – сказала она. – Да, он сам должен был бы участвовать в этом турнире в своем облачении рыцаря Подвязки. И да, у него, безусловно, хватило бы ума позволить Эдуарду нанести победный удар. Но на его место придут другие. И лет через десять о нем уже никто не вспомнит.

Меня удивила ее суровая интонация.

– Мне очень жаль. – Потянувшись ко мне, она коснулась моей руки.

– Мне тоже. Просто я не хочу об этом говорить.

– Но ты должна, – возразила Филиппа. – Все, что я сейчас вижу перед собой, – это строгий контроль. Над твоим лицом, над голосом, даже над позой. Тебе позволительно поплакать о нем, Джоанна.

Да, Филиппа с ее добрым, мягким сердцем на моем месте поплакала бы, но я убрала руку и отвернулась, чтобы не видеть заинтересованные лица ее любопытствующих, скорых на сплетни женщин, но еще более скорых на то, чтобы порадоваться чужому несчастью. Благодаря яркой картине, нарисованной мне заботливой Филиппой, смерть Томаса вдруг стала в моем сердце даже большей реальностью, чем это было, когда я стояла у могилы и, глядя, как в нее опускают тело моего мужа, клялась себе сделать здесь надгробье, достойное его. Томас никогда больше не будет сражаться на турнире рыцарей ордена Подвязки.

Пробормотав какие-то извинения, я вышла из комнаты. Я никогда не буду лить слезы на людях, равно как никогда не допущу, чтобы меня черной тучей окутывала скорбная печаль. Я буду прятать свое горе за подходящей маской. Я не буду избегать компании, но буду гнать от себя озлобленность и обиду. Мои проблемы с браком делали меня легкой мишенью для злобных стрел придворных дам, но я буду отражать их метким словом, пусть и не всегда приятным. Я не была обременена излишней жалостью к себе, и все шло неплохо, я отлично справлялась, пока уже в конце дня Филиппа в своих покоях сначала не протянула мне гребень, а потом вдруг заключила меня в объятия. Я еще подумала, что она делает это в большей степени для себя, чем чтобы утешить меня. Все же признаюсь: рассуждала я эгоистично, все мои мысли были направлены внутрь себя.

– Что будет со мной теперь? – тихо спросила я, уткнувшись в ее плечо и чувствуя, как страх неизвестности усиливает свою хватку.

– У тебя есть твои дети.

Сама Филиппа не знала ничего лучше, чем проводить время, заботясь о срочных нуждах своих детей, даже если дети эти давным-давно стали взрослыми. Для меня же этого было мало, чтобы занимать полностью мои мысли; кроме того, мои сыновья и дочери были в том возрасте, когда им вполне хватало забот их нянь и гувернеров.

– И к тому же ты так красива. – Отпустив меня, она наконец вручила мне гребень, чтобы я могла начать расчесывать ее волосы, высвобождая их от металлических зажимов, украшенных тонкой искусной резьбой. – Иногда я думаю…

Я ждала. Взгляд ее устремился куда-то очень далеко, и я решила переспросить:

– Так о чем вы думаете? – Лоб Филиппы был озабоченно нахмурен, и морщинки ее не разглаживались, когда я очень осторожно водила гребнем по ее волосам. – Вам больно?

Два года назад она, отправившись с Эдуардом на охоту, упала с лошади и выбила себе плечо, которое плохо заживало, иногда причиняя ей серьезный дискомфорт.

Филиппа покачала головой:

– Нет. Только сердце щемит. Ты уж прости стареющей женщине ее причуды.

Я не поверила ей.

– И все-таки, о чем вы думаете, моя дорогая госпожа? – повторила я свой вопрос.

Она остановила мою руку, как будто больше не могла выносить этих прикосновений, но потом позволила продолжать и сказала, попытавшись печально улыбнуться:

– Жить проще, если ты уродлива, как я. Непривлекательная внешне женщина редко становится предметом зависти или злобных сплетен. Тебе должна быть известна эта истина. Я слышу, что говорят мои женщины, и ты, должно быть, тоже это слышишь.

Это было явно не то, что так болезненно задело ее, но я все равно позволила ей перевести разговор в то русло, какое ей хотелось. Ее простое лицо затуманила глубокая печаль. Филиппу нельзя было назвать миловидной и даже просто привлекательной, но сила воли этой женщины была пугающей, а красота души вызывала восхищение.

– Но вы вовсе не…

Она снова подняла руку, остановив мой гребень, которым я нежно водила по редеющим волосам.

– Я не красавица. И не нужно мне возражать, Джоанна. Но я знаю, что Эдуард любит меня. – Она слегка нахмурилась, глядя в зеркало, как совсем недавно это делала я. – Он всегда любил меня. Любил ради меня самой. – Она подняла на меня глаза, словно искала у меня подтверждения.

Что я и сделала от чистого сердца. Потому что передо мной была женщина, которую я по-настоящему любила. Единственная такая женщина.

– Конечно, Эдуард любит вас. Неужели вы в этом сомневаетесь? Он видит вашу красоту, красоту внутреннюю и внешнюю. Что толку, если, обладая привлекательным личиком, женщина лишена красоты духовной? А Эдуард все видит и любит вас за это. За все годы своего правления он не любил никого, кроме вас. – Я слабо улыбнулась. – А Томас любил меня. Моя душа не так прекрасна, как ваша, и никогда такой не будет. Я слишком эгоистична. Но Томас все же находил во мне что-то, достойное любви.

– Он упорно сражался за то, чтобы вернуть тебя. – Филиппа подняла голову, позволяя мне продолжить расчесывать ее волосы. – Но его жизнь словно была заключена в отдельный сундук от тебя. Ты могла бы сказать, любил ли тебя Томас больше, чем военную службу?

Этот вопрос удивил меня, и ответить на него я не смогла.

– Я знаю только одно: он говорил, что любит меня. – Ничего лучше я придумать не смогла. – И после окончания кампании он возвращался ко мне. В конечном счете.

– А ты любила его? – спросила Филиппа.

Я снова удивилась.

– Да.

– Ты любила его больше, чем любила выбирать свой собственный путь в жизни?

Я почувствовала, как расправляются мои нахмуренные брови. На этот вопрос я не смела ответить даже себе. В нем скрывалось больше правды про меня, чем мне того хотелось, хотя я никогда не отрицала своей преданности Томасу.