красивой, обреченной на разорение усадьбой? Так же как не судьба была нам выбраться из Минска! Что-то сильнее нас, вопреки нашей воле, удерживало нас в Минске и мешало продаже щавровской усадьбы.

На вопрос Лели, а как же с переменой службы, я отвечала: «Теперь мы в Сенно ни за что не поедем (Плец и продолжал там сидеть), раз усадьба наша запродана или запродается. Теперь больше мы никуда не рвемся из Минска. Такие пошли новые циркуляры насчет ревизии и аттестации предводителей, и все это возложено на губернское присутствие, что страшно даже идти в предводители, когда судьба Вити будет зависеть от Глинок и Щепотьевых». Витя говорит, что Щавры исцелили нас, и мы теперь совсем иначе ценим Минск. Но только я настаивала на том, чтобы все-таки в «Гарни» не зимовать, а разыскать такой длинненький домик с садом и двором, куда бы мы могли свезти все, что не хотелось задаром отдавать в усадьбе «буйным оршанцам». Торги устраивать à la Судомир было бы, конечно, не нашего ума дела. Будучи в Минске в двадцатых числах сентября, я поискала такой длинненький домик, но еще не нашла. Тогда я простилась с Витей надолго, он уезжал опять на десять дней!

Двадцать четвертого сентября, в день его отъезда, я получила от него телеграмму выслать лошадей в Крупку встречать Гринкевича. Я подумала, что старик, не сумевший ни купить, ни продать нам ни пяди земли, теперь наконец везет нам покупателя на центр. Но не тут-то было! С очень озабоченным лицом он приехал меня предупредить от имени Вити, который уже спешно выехал на ревизию, об опасности, которая грозит от Берновича. Некий С., маленький в Минске чиновник, пришел к Фомичу с просьбой передать нам через него содержание письма Берновича. Оно гласило, что, если мы через три дня не пришлем ему три с половиной тысячи рублей, он пошлет донос в банк о недохвате земли и двадцать восьмого сентября лично поедет в Москву «портить». Затем шли угрозы избить Витю, переколотить нас всех в Щаврах и в особенности изуродовать Горошко. Не трудно себе представить, в каких попыхах, но не без злорадства, прибежал наш толстяк к Вите, уже готовому выехать в командировку. Витя не мог не взволноваться, тем более что отложить поездку решительно было нельзя. Он заехал заявить об этом Соколову, полицмейстеру, и поручил Фомичу немедля ехать в Щавры. Старый болтун счел почему-то нужным перед отъездом забежать к Соколову и сообщить ему, что Витя уехал в Мозырь и поручает ему, Фомичу, ехать в Щавры предупредить меня об угрозе Берновича. У Соколова он встретил Берновича, который не мог скрыть своей радости, узнав о последствии своего письма и постарался окончательно напугать Фомича картиной грозящего нам после его доноса разорения. «До сих пор тетенька выручала, а теперь и тетенька по миру пойдет с рукой, – издевался он, сатанински усмехаясь, – ни одной сделки теперь банк уж не пропустит!»

В тот же день Соколов вызвал к себе Берновича и предупредил его, что в виду официального заявления Виктора Адамовича, он советует ему быть осторожнее. Бернович (рассказывали нам позже) пробовал было гордо отвечать и кричать даже о недоплаченных деньгах, о пользовании его трудом. Соколов слушал совершенно хладнокровно и, выслушав, с удивлением спросил: «Ах, так это Вы, значит, всучили Масальскому имение, в котором недосчитались четыреста десятин? Удивляюсь, что господин Масальский не привлек Вас к ответственности тогда же». После того Бернович, более не споря, быстро ретировался.

Когда Фомич прибыл в Щавры с перекошенным лицом и передал требование и угрозы Берновича, я только пожала плечами.

– Бернович ждет от вас ответа! – настаивал старик.

– Передайте этому негодяю мой ответ, пусть едет в ответ портить! По крайней мере, теперь ясно, как счастливы мы, что вовремя от него отделались!

После того, как ни старался старик меня убеждать, что положение наше после доноса в банк станет критическим, я совершенно спокойно отнеслась к этим опасениям. Уж очень низкой была месть Берновича! Не страх, а презрение вызывала она. Да наконец есть же на свете правда, можно же бороться с шантажом, обманом, насилием! Уступать угрозам из трусости? И я высмеивала Горошко, который весь взъерошился, узнав о грозящей ему расправе. А так как Фомич знал о его ревности и трусости, то он нарочно, с озабоченным видом, делал предположение, как Бернович с конокрадами, его друзьями и куртажниками может ночью налететь на усадьбу. Горошко немедля принял какие-то особенные меры, чтобы «изменница» не сбежала в случае ночного налета, хотя бедная женщина менее чем когда-либо собиралась бежать и была искренне возмущена своим рыцарем.

Ничего не добившись, двадцать восьмого сентября Фомич вернулся Минск в день предполагаемого отъезда Берновича в Москву, но застал его в постели больного, совершенно раскисшего с повязанной головой. Вероятно, он очень рассчитывал, что я одна, без Вити, до того испугаюсь, что пойду на всякие уступки и компромиссы. Видит Бог, с тех пор, что я начала надеяться на окончание ликвидации Щавров, я всегда говорила, что если нам очистится какой-нибудь лишок, мы перешлем его Берновичу целиком, а не в двадцать пять процентов. Но такая угроза «портить в банке» удивила меня. Я считала его Дон Кихотом, т. е. благородным человеком!

Мой определенный ответ до того поразил его, что Фомич слушал его, еле сдерживая смех: он и стонал, и плевался, и чертыхался. Потом перебирал новые способы мести: дуэль, убийство из-за угла, оскорбление на улице. «Хотя все жиды сбегутся спасать Масальского», – с горечью говорил он. Всего более его соблазняла расправа в Щаврах, где заодно и Горошко получит на орехи хороших плетей! «Когда же в Москву?» – наконец язвительно спросил Фомич, оглядывая его комично длинную фигуру с белым платочком на голове. Увы! Он был так болен: «Надо ожидать разрешение доктора».

Что вызвало эту теперь вспыхнувшую сатанинскую злобу? Очевидно, до него дошел слух о мнимо блестящем положении дел в Щаврах, о продаже центра за пятьдесят четыре тысячи. Каган специально приезжал нас поздравить в то утро двенадцатого сентября, когда эта сделка вечером расстроилась. Он видел вызванную волость и поехал тогда в Минск, не зная, что дело кончилось ничем, а Бернович, будучи в переписке с Лейбой, Каганом и К°, конечно, был об этом уведомлен: лавры счастливого парцеллятора Горошко не давали ему спать.

Так объясняю я теперь этот поступок Берновича, но Бог его ведает! На меня тогда все это произвело впечатление удара хлыста. Грозит нам тот, кто ведомо или неведомо (дело его совести) наградил