его поддержать и бережно довез до гостиницы. Там под руки ввели его на лестницу, уложили, послали за Урванцевым, который определил острую диспепсию. Меня немедля вызвали телеграммой. Я застала Витю больным еще в постели. Боже! Как мне его было жаль! Если бы я в тот вечер уступила центр, часть наших тревог была бы за плечами и Витя был бы спокоен и здоров. Были бы спокойны и Тетя, и Леля с Наташей! Но Витя говорил, что его вовсе не тревожит продажа центра, а только присутствие Вячеслава. Он видел в нем второго Берновича, требовавшего от нас доверия и послушания. Он все возвращался к счастливому времени в Щаврах, когда мы были одни и убедительно просил услать Вячеслава в Саратов.

– Выбирай между мной и Вячеславом, – слышалось опять его жалобная просьба.

– Ушлем, ушлем, – утешала я его, как больного ребенка.

Урванцев прописал недельный отдых, и Вите на службе дали недельный отпуск «в Москву, к докторам». Мы на другой же день выехали в Щавры, где Витя тотчас же и без Москвы поправился, как только я приступила к своей задаче выслать Вячеслава в Саратов. Операция эта все же была произведена с возможной мягкостью! Вячеслав был умен, и четырнадцатого августа, любезный и веселый, как всегда, он дружески простился с нами и совсем покинул нас: в Саратове его ожидал «литературный труд» и обещанное место в землеустроительной комиссии. Что ожидало бы его в Щаврах зимой, при продаже центра после того, что он убедился, что дело с центром не выгорит? И что Витя ни на какие рискованные комбинации и не пойдет. Остаться у нас членом семьи? При ревнивом характере Вити это бы не вышло. Уезжая, Веча обещал прилететь в Москву на мой зов, если он понадобится в московском Земельном банке.

Когда тройка наша, увозившая его на станцию, завернула за угол усадьбы и скрылась из глаз, я вспомнила сон, виденный мною еще прошлой осенью: мы с Витей в санках вдвоем переезжали замерзшую реку. До берега рукой подать, но на дороге полынья. Коренник, почуяв опасность, храпит и топчется на месте, потом поддает и резво вывозит нас на крутой бережок реки, и слышится чей-то голос: «Когда отстегнули обеих пристяжных, выехали с честью». Мы отпрягли Берновича, теперь Вячеслава. Не они ли обе эти пристяжные? А когда мы их отпрягли, мы выедем с честью? Странно, что, проводив Берновича, мы за неделю запродали все фольварки, до Гуты включительно, а с тех пор, со дня приезда Вячеслава, у нас за целый месяц не было ни одной сделки. С обратными лошадьми из Крупок нам привезли телеграмму, возвещавшую возвращение оршанцев. За ними послала я сама (!), терзаемая письмом Оленьки…

Глава 18. Август-сентябрь 1909. Месть

Терзавшее меня письмо Оленьки было вызвано тем, что в Губаревке в конце июля у дворовых детей неожиданно появилась скарлатина. Были приняты все меры изоляции, запрещалось домашней прислуге сообщаться с дворовыми, все это было трудно соблюдать, и риск, конечно, был большой. Когда же один из заболевших детей скончался, а двое еще заболело, Леля писал мне, что у него мутится в голове при мысли о возможной заразе детей. В ответ я умоляла и Лелю, и Наташу немедля приехать в Щавры.

Я послала им план дома с распределением комнат для них, обещала полный покой Наташе, а также полное отрешение от всех хозяйственных забот и расходов. Лето подходило к концу. Что стоило последние три-четыре недели закончить в Щаврах, вместо того, чтобы страдать и рисковать: уж не такой большой крюк; ведь все дорожные расходы вернутся с лихвой, так как они приедут к себе домой, все для них будет готово, убеждала я Наташу, и даже детей я соблазняла чудесными яблоками, грушами и белыми сливами, спевшими в саду. «Леле же совсем по дороге в Псков за диалектами», – добавляла я. Нам с Витей так этого хотелось! Конечно, ожидалась и бабушка с тетей Олей, которые затем останутся у нас опять зимовать. Но Наташа отказала. Оленька же в конфиденциальном письме предупреждала меня более на этом не настаивать и пр. Я послала Морозко нарочным вернуть оршанцев с согласием на уступку усадьбы.

Оршанцы вернулись в самое Успение, пятнадцатого августа, и Щавры были запроданы с усадьбой. Они поехали за своими задатками. После того я ходила три дня, точно разбитая, стыдно было в глаза смотреть, точно я совершила что-то непоправимо дурное и низкое, отдав на разорение эту чудесную усадьбу! Я сравнивала свой поступок с тем, как если бы я продала дорогую, ценную картину профану на базаре, который бы ее повесил у себя в лавке, не понимая ее художественной ценности.

Меня продолжали звать не только повидаться, но и по делу. Нужно было писать купчую на два участка в Новопольском лесу для Тети и покончить с липяговскими крестьянами, написав купчую с Нагорновым. Нагорнов, путем подкупа землемера, прирезал к своему хутору 5 десятин из земли, проданной обществу, и липяговские крестьяне бомбардировали меня просьбами не совершать с ним купчей, пока он не отрежет им эти пять десятин.

Уполномоченный Лучаев ездил в Губаревку, приезжал даже зимой к нам в Минск. Все лето переписка Лели со мной касалась исключительно этого злополучного вопроса. И что только не делал Леля, чтобы уладить его: я так просила помочь мне! Он посылал Гагурина в Липяги, Лучаева в Пензу к Кандыбе, вызывал землемера проверить хутор Нагорнова, словом, им были приняты все меры, но сладить с Нагорновым было трудно. Наконец Леля послал в Липяги Егора Садовникова, и тот оказался юристом и дипломатом первого сорта. Он заставил Нагорнова добровольно отрезать обществу лишние у него против запродажной 5 десятин и без разговоров назначил ему срок купчей в Пензе 15 сентября.

К 15 сентября я обязана была приехать, требовали в Губаревке, потеряв надежду видеть в августе. «И ты увезешь тогда с собой в Минск Тетю, – наставляла Оленька, сама намеренная до зимнего сезона съездить с Лидерт в Петербург недели на две – а то она все деньги бросит на школы. Не вздумай ей еще сюда проценты присылать. Новый учитель Новопольский настойчиво уговаривает Тетю открыть ремесленную школу». Сама отказываясь от всего, даже не лишнего, Оленька всегда ворчала на эти «школы» и порывы Тети к народному образованию главным образом потому, что учат «ces services»[226] не тому, чему следует, поясняла она, и получаются хулиганы.

Но и к пятнадцатому сентября я не могла быть в Пензе. Егор Садовников вторично