class="p1">– Хоша народ наш довольно капризный, но милостью Божией дело пошло совсем на лад. Задатки считают и готовят.

– А на что же усадьба? – спросила я. – На разорение?

– Знамо дело, на разорение, – отвечал он, – больно ограда хороша. Без привязи будем теперь пускать в сад.

– А домá? А домá на что вам?

– Новые избы из леса настроим, а дома все снесем и все распашем.

– А липы?

– Порубим, да поделим.

Я стиснула зубы:

– Пришлите мне Горошко.

Горошко прибежал со всех ног.

– Усадьбу не уступать! – сказала я ему твердо.

– Но без нее не берут центра, – лепетал Горошко, уже писавший запродажную, – столько болот, пустырей, цену дают хорошую.

– Не берут без усадьбы, так с Богом! Ушлите их!

Прибежал Вячеслав с перекошенным лицом:

– Отказываться от пятидесяти четырех тысяч? Да вы стоите на краю гибели! Вас спасают, и ты отказываешься!

Но я уперлась. Поздно вечером под проливным дождем, шлепая по лужам, кряхтя и ворча, с гулом покинули оршанцы наш двор. Имела ли я право так поступить? Конечно, нет! Поэтому в ответ на мое письмо в Губаревку об этом инциденте, я немедля получила сперва телеграмму от Тети и Лели, а затем, девятого августа, дополнительно и письмо Тети. «Дай Бог, чтобы ты нас послушалась и вернула бы оршанцев. Нельзя говорить “пусть будет что будет”. Имей силу духа скорее выручить деньги. Верь мне, что “немец” тем и силен, что он прежде всего исполнит арифметическую задачу».

Вот то-то и есть, «немцу» (это были какие-то разговоры о силе немцев, которых не помню теперь) легко было бы продать оршанцам усадьбу, а с русским сердцем так ли это было легко? В глубине его к тому же таилась надежда, что все же, быть может, что-либо еще и останется от наших личных средств, и тогда, если вместо оставшихся пяти-шести тысяч в банке, на грошовые проценты, у нас останется эта усадьба с садом и парком, этот приют навсегда, чудный уголок на земле, можно будет помириться и со своей потерей. От нас же зависело ее сделать доходной.

Настали тяжкие дни. Чудная погода сменилась дождями, лившими день и ночь. Холодные ветры дули без перерыва. Все время над парадным крыльцом жалобно гудела и звенела флюгарка. В столовой Веча глубокомысленно раскладывал пасьянс и невыносимо курил. Его приятель Фомич, давно уехавший, обещал скоро вернуться из Минска, но, вероятно, наблюдал, не текут ли его заново выкрашенные крыши. Горошко скрывался в садовом домике. Меня изводили: разлука с Витей, куда-то поехавшим на ревизию лошадьми за сто верст от железной дороги; опасения за утверждение купчих; за дальнейшую судьбу Вечи, который рисковал засесть у нас навсегда, но все же нельзя было его выслать без денег и куда? Его табачный дым, крепкий и не первого сорта, воркотня из-за выкупных, из-за нежелания его этим выручить, наводили тоску. Сверх того, Вячеслав, за неимением дела, совершенно невольно приводил ко двору целый сонм кляузников. С утра являлись они к нему «советоваться», все хлопали дверями, и мокрый забрызганный грязью народ толпился в конторе. Вячеслава, по-видимому, принимали за судью: он им импонировал своим мундиром полковника, своей военной выправкой и неподражаемым апломбом.

Оршанцы, заселившие Гуту, оказались прекляузным народом. Они немедля завели целую массу ссор и тяжб между собой и с ближайшими соседями, причем все убытки пытались взваливать на щавровскую экономию. Так, бывший арендатор Крупень стащил меру картофеля у новопоселенца Линчонка, и Линченок ежедневно являлся во двор «требовать правосудия», точно считая меня ответственной за убыток, причиненный ему на «стороне». Давно уж Горошко выдал ему из нашего картофеля меру верхом, а Линченок все еще ходил и ходил, требуя правосудия. Он успокоился только тогда, когда я велела его с треском выгнать со двора. После того он по привычке продолжал посещать нас, но о картофеле больше ни звука, и стал даже особенно приветлив, вероятно, боясь потерять право болтаться по нашему двору, заменявшему ему, по-видимому, клуб.

Быть может, дождливая погода, мешавшая уборке полей, способствовала кляузам: судебная тяжба, вызов свидетелей, перенесение дела в высшие инстанции и пр. наполняли их досуги. В жизни никогда не судившаяся ни с кем, я была ошеломлена. Я даже не представляла себе, что волостные правления или земские начальники могут всерьез разбирать подобные претензии. Теперь я поняла, почему наш волостной судья в Вязовке Андрей Федорович Кузнецов оштрафовал однажды бабу, поднявшую судебное дело за то, что ее назвали дурой. Я тогда возмущалась подобной несправедливостью, но он был прав: нужно было отваживать подобных кляузниц. Отбить у них охоту беспокоить судей таким вздором.

Подчас у меня мутилось в голове от разнообразия всяких требований ко мне, уже не говоря о том, что если отстали от нас куртажники с мнимыми претензиями, нам до сих пор вручались зимние счета: то за доставку шестидесяти телеграмм «по делу Судомира», то за доставку сорока семи пакетов Берновичу нарочными из Холопенич, Крупки, Бобра, Сенно! Еще более смущал меня портфель Горошко, набитый настоящими судебными делами: богатое наследие Судомира и Берновича. «При нас не должно быть судебных дел», – говорила я Горошко, поэтому процесс Аниськи, направленный лично против меня, так и угнетал меня. Я успокоилась только тогда, когда вызванный за меня в суд Горошко вернулся с предовольной физиономией. Расписка супруга Аниськи-конокрада, подтверждавшая фиктивность запродажной на Канарейкин хутор, заставила отказать ей в иске. Переносить дело в высшие инстанции она не решилась. Из вызванных ее свидетелей так приколотили ее же после суда, что она сочла нужнее подать в суд на своих свидетелей за побои и оскорбления. Повестка же, вызывавшая Берновича с ней на суд за оскорбления, конечно, нигде не могла его разыскать: из «Гарни» он выехал неизвестно куда. Дело было отложено.

Наконец шестого августа Витя опять приехал на два дня и привез с собой Фомича. Я рассказала ему все пережитое из-за продажи центра. Как всегда, Витя одобрил меня, хотя гораздо менее меня дорожил усадьбой. Тогда Вячеслав, который так и не нашел другого способа заполучить свою купчиху, которая не желала выходить замуж за никчемного человека, стал еще решительнее нажимать на продажу выкупных. Это взволновало Витю, но особенно раздражал его тон по поводу ожидающего нас краха. Об этом только и было разговора целых два дня. Вячеслав опять за шашками заключил союз с Фомичом. Они шушукались, качали головой, вздыхали и относились к нам с далеко не лестным сожалением.

Когда Витя уехал вечером с Фомичом в Минск, в вагоне ему сделалось дурно до потери сознания. К счастью, Фомич успел