поехал в Пензу, написал с Нагорновым купчую и, получив оставшиеся за ним три тысячи триста рублей, перевел их нам в Минск. Как была я ему благодарна, а также Леле за все его хлопоты!

Но мое дело в Щаврах, как заколдованное, не двигалось. Оршанцы давали пятьдесят четыре тысячи с усадьбой. Усадьба была им уступлена на их телячий выгон (!). Но вернувшись с задатками писать запродажную, они нашли, что в центре много болот, насчитали их до ста десятин и требовали сбросить со счетов, иначе уступить шесть тысяч пятьсот из покупной цены. На это мы не могли дать согласия. Даже Деринг и Кº находили, что нельзя уступать такому нахальству оршанцев и сулили других покупателей из Углов, Витебска, Борисова. Такая сделка лишила бы нас и усадьбы, и, вероятно, наших последних грошей. Как ни торопилась я теперь с продажей центра (раз усадьба наша была обречена), это было слишком! Конца, а не агонии хотелось скорее, но не такою ценой.

После того прошел месяц, и оршанцы, отгоняя других покупателей, все еще торговали центр! Раз шесть они являлись к нам целой тучей, отрывали от дела, обсуждая условия покупки, вынимали задатки, а к вечеру дело расклеивалось обыкновенно потому, что товарищи между собою ссорились, и, обещая подобрать другую компанию, уходили опять к себе в Оршанский уезд. Двенадцатого сентября был назначен предельный срок. Ходоки просили вызвать волость. Опять с утра туча беспокойного народа гудела в землемерном доме. Горошко терял время и терпение. Я невзлюбила оршанцев и к ним совсем не выходила. Волостные, в ожидании окончания дела, слонялись по двору или дремали в конторе. Но в обычный час, к вечеру, как лихорадка, покупатели опять дрогнули. Они шептались между собой, не хватало задатков или не умели их распределить между собой, но по обыкновению поссорились. Затем вновь подняли вопрос о болотах, об уступке шести тысяч. Все это так надоело, что я отослала волость, а оршанцева послала просить очистить двор. Больше уступки ни гроша! Привыкшие к обратному пути домой по ночам, оршанцы и в седьмой раз в ночь убрались к себе.

Ожидавшие в стороне от них, а может быть и портившие, Деринг, Молосай, Горбачев и другие просили разрешение теперь вызвать своих покупателей и спешно поскакали, кто куда. Когда же совсем стемнело, из села стали доноситься радостные крики и песни.

– Что это у них, праздник какой? – спросила я.

– Нет, это щавровцы на радостях перепились, – ответили мне, – они без панов жить не хотят и не умеют, а пускать в барскую усадьбу мужиков не согласны!

Меня это даже тронуло. Хотя я и знала, что они-то и мешают продаже, распуская слух, что в Щаврах имеется такая трава, от которой скот мрет.

Хотелось вернуться к первоначальному плану, продать центр без усадьбы, а усадьбу сберечь, но письмо Оленьки терзало меня, хотя сама она, узнав, что усадьба продана пятнадцатого августа, начинала ее жалеть: «Épaves своих-то некуда теперь будет пристроить!» Да и она все мечтала приезжать в Щавры хоть в сентябре, отдыхать до зимы после тяжелого лета.

Летом Тетя писала мне: «Оленька очень хорошо хозяйничает. Всего к столу в изобилии, сколько бы не приехало неожиданных гостей». Но зато и беготни по хозяйству, и усталости тоже было много. Вся провизия была покупная, за столом двадцать человек, разнообразные вкусы. Потому, когда Оленька написала мне «жары у нас нестерпимые, сорок градусов на солнце, уборка хлеба очень дорога и пр., так тошно, что я мирюсь, что ты в Щаврах, я рада за тебя», я почувствовала, насколько я незаслуженно счастливее моей бедной сестры, и как я должна заботиться о том, чтобы и ей облегчить жизнь. С ее кротким характером, всецело готовой отдать все другому, всего себя лишить, не жалея ног весь день хлопотать о других, она была бессильна бороться со слугами Авраама. Эти слуги Авраама подавали, например, Наташе снятое молоко, сняв пораньше утром себе все сливки, а Наташа, встав к полудню, получала одно снятое молоко и молчала, уверенная, что Оленька не дает ей сливок. И все лето пила снятое молоко, покоряясь Леле, который не позволял ей вмешиваться в хозяйство, а Оленька так и оставалась в неведении, что делают за ее спиной слуги Авраама и Лота.

Только в конце августа в Губаревке схлынули «постоянные» гости и остались одни случайные. Дня два погостила милая Лиза, два дня провел Бобровников[227]. Леля называл его «идеальным» попечителем округа, и приезд его доставил ему большое удовольствие. Он и Наташа весь день гуляли и беседовали с ним, и Бобровников отложил свой отъезд еще на день, послав телеграмму, что опаздывает. «Потому что не вполне огляделся еще», – говорил он, смеясь. Ему очень понравилось пение и голос Оленьки, да и нельзя было слушать ее равнодушно. Она так звала меня теперь, когда хронические жары сменились прохладой и в Губаревке стало свободнее дышать, уехали гости, уехали Винтер[228], вносившие много оживления и шума, но я все-таки не могла вырваться!

Теперь, когда я в душе порывом отчаяния простилась с Щаврами, медлить нельзя было. После последнего наезда оршанской орды я опять была между двух стульев. Это был канун Воздвиженья. Приехал Витя, и мы отстояли с ним всенощную с выносом креста с парадно освещенной люстрой, но в абсолютно пустой церкви. Странно, что даже старушки-богомолки не ходили ко всенощной. Теплым звездным вечером мы вернулись домой пить чай. Грустные известия привез Витя из Минска, хотя мы уже давно их ожидали. Шидловский, «опереточный губернатор», был смещен и подал в отставку. Его семейная жизнь была разбита, и бедная Татá с тремя детьми без всяких средств осталась в Киеве. Судьба Корветто тоже была плачевная. А давно ли, всего год тому назад все они были на верху земного счастья? Какое злорадство поднималось теперь в Минске, в «осином гнезде»!

Горошко прервал наши грустные размышления. Оршанцы с дороги прислали Цибулько, посулив ему 200 рублей, если он поправит дело. Они обещались вернуться к девятнадцатому сентября, выкинув взбунтовавших их беспокойных товарищей. Но уступка должна была быть и с нашей стороны: с шести тысяч съехать на полторы тысячи.

Мы согласились и поручили Горошко, наконец, покончить с ними. Сама же я уехала на несколько дней с Витей в Минск. Когда же я вернулась в запроданную усадьбу, то все обстояло по-прежнему! Покупатели приезжали, торговались, делались требуемые ими же уступки, и они исчезали. Портили действительно щавровцы, или не пришло время, не судьба была покончить с