представит. Жена священника Ньюгейтской тюрьмы готова покормить его, чтоб разговор не смолкал за званым столом… (при том что Аморфус в пьесе – знатный придворный! – М. Л.), что, конечно, насилие над гостями, – он им рта не даст раскрыть…Горазд улаживать ссоры и может отменно защитить себя – высунувшись из окошка. Тот, кто с ним – его дзанни, подражает всем его штучкам…» (акт 1, сц. 1) [174].

А вот образчик разговора самого Аморфуса: «Amorphus:

Plant youself there, sir; and observe me. You shall now, as well be the ocular, as the earИwitness, how clearly I can refel that paradox, or rather pseudodox, of those, which hold the face to be the index of the mind, which, I assure you, is not so in any politic creature: for instance; I will now give you the particular and distinct face of every your most noted species of persons, as your merchant, your schollar, your soldier, your lawyer, courtier, ets., and each of these so truly, as you would swear, but that your eye shall see the variation of the lineament, it were my most proper and genuine aspect… But now, to come to your face of faces, or courtier’s face; ‘tis of three sorts, according to our subdivision of a courtier, elementary, practic, and theoric. You courtier theoric, is he that hath arrived to his farthest, and doth now know the court rather by speculation than practice; and this is his face: a fastidious and oblique; that looks as it went with a vice, and were screw’d thus. Your courtier practic, is he that is yet in his path, his course, his way, and had not touch’d the punctilio or point of his hopes; his face is here: a most promising, open, smooth, and overflowing face, that seems as it would run and pour itself into you: somewhat a northerly face. Your courtier elementary, is one but newly enter’d, or as it were in the alphabet, or ut-re-mefa-sol-la of courtship. Note well this face, for it is this you must practise» (асt 1, sc. 1) [175].

«Аморфус:

Садитесь сюда, сэр; и созерцайте меня. Вы будете сейчас оче-слухо-зритель того, как я сейчас наглядно опровергну парадокс, или, верней, псевдодокс, являемый теми, кто носит лицо как показатель внутреннего состояния, чего люди благоразумные никогда не делают, это подтвердит любой политичный джентльмен. К примеру, я вам изображу сейчас точно и со всеми отличиями лица ваших самых существенных человеческих разновидностей: вашего купца, вашего студиоза, вашего солдата, вашего законника, вашего придворного и т.д. И все эти лица – могу поклясться, увидите собственными глазами – будут иметь свои отличительные черты. Это мой конек, мое истинное, бесспорное умение… А теперь перейдем к лицу лиц: лику придворного. Их существует три разновидности, что соответствует трем типам придворных: начальный тип, продвинутый и перезрелый – теоретик. Начну с третьего: придворный-теоретик – тот, что зашел дальше всех и теперь знает двор не столько от постоянного присутствия, сколько от умственных потуг; вот вам его лицо – придирчивое, кислое, перекосилось, точно весь век неразлучно с пороком. Ваш придворный продвинутый – тот, кто все еще торит тропу, колею, дорогу, но не добрался еще до punctilio, то есть до пика своих надежд, вот и его лицо: открытое, гладкое, задорное и такое полное, еще миг – убежит и перельется в вас; немного веет от него севером. А вот ваш начальный тип – тот, что едва коснулся ногой колеи, еще в алфавитном или до ре ми фа соль ля си классе придворной науки».

Для придворного зрителя Аморфус был вполне узнаваем. Здесь все ключевые черты Ратленда: логодедал, начнет говорить – не остановишь, самохвал, музыкант, лицедей. Мы уже писали, что у Аморфуса и Пунтарволо из предыдущей комедии «Всяк выбит из своего нрава» один и тот же прообраз. А «Пунтарволо» – итальянский вариант имени «Шекспир», Бен придумал именно итальянский, потому что Ратленд, вернувшийся из Италии, вполне итальянизировался. Дзани, упомянутый в предыдущей цитате, во всем подражает Аморфусу, учится есть анчоусы, макароны, фагиоли (фасоль) и икру (anchovies, maccaroni, fagioli, caviare). Он тоже узнаваем, можно предположить, этот дзани по имени Азотус – Флетчер. На протяжении жизни отношение Джонсона к Ратленду-Шекспиру, разумеется, менялось. Аморфус изображен не так зло, как Пунтарволо: спустя год Бен уже стал понимать, как и другие из окружения Ратленда и Бэкона, что Ратленд и правда превосходный поэт, и в «Празднестве Цинтии» старался показать, что поэту, пьющему из источника муз, негоже уподобляться поведением придворной мелюзге. Но воплотил он это благое намерение в до смешного назидательном тоне, чем достиг противоположной цели – никто не внял его увещеваниям, а Шекспир даже сочинил осмеивающую его комедию «Двенадцатая ночь», которую, кстати сказать, не издал, не предал Джонсона публичному осмеянию. Комедия была опубликована первый раз в Первом Фолио 1623 года. После представления этой комедии, по-видимому, и началась война театров.

А вот что говорит Джонсон о Пунтарволо в начале пьесы, где каждому герою дает характеристику:

«Пунтарволо, тщеславный рыцарь, сверх меры излагает свои странствия на английском, всего себя посвятил чудачеству, не превзойден в комплиментах, одежды его отражают круговерть времени. Статью весьма пригож, но так обожает похвалы, что когда нет рядом льстеца, сам себя хвалит к огорчению семьи. Собравшись путешествовать, заключает пари на счастливое возвращение, любит разыгрывать клоунаду, и, несмотря на улыбки окружающих, все у него на свой лад – платье, разговор, движения».

Знакомая личность, не правда ли? Тщеславен, путешественник, сверх всякой меры описывающий по-английски свои странствия – важная характеристика, ведь в самом конце девяностых написаны «итальянские» пьесы и, возможно, кое-что из того, что через десять лет войдет в книгу «Кориэтовы нелепости»; чудак, каких мало, обожает наряды, довольно пригож собой и так любит себя хвалить, что если нет льстецов, превозносит себя до небес к ужасу своей семьи. Вот так его видел в конце века Джонсон, когда все они были молоды.

Джонсону – лет двадцать семь, Ратленду на четыре года меньше. И правда, от смешного до великого один шаг. Ратленд-Шекспир не то что не боялся быть смешным, в глубине души он знал, что велик, исключителен, и всегда вел себя, как подсказывает естество, чего простой смертный позволить себе не может. Он был естественный человек.

Его действительно отличала страсть наряжаться – это видно из архивных