ли какой-то светский праздник,

Ты за неделю первый званый гость;

Ты знамя, барабан и клич призывный

Для множества гостей и думаешь

Что это – Ах! Прекрасно! Так ведь, Мим?

Что шум вокруг живит твою игру,

Когда ты поднимаешь из могилы

Актера,пляшешь лучше бабуина,

На стуле стоя, делаешь лицом

Гримасу новую – пример таланта?

О, не гордись. Прими, что заслужил.

Ты переплюнул Коукли и Гью:

И даже собственного Кориэта.

Но любят тебя люди не за это.

Смеются над тобой, ты что, не видишь?

В обеих эпиграммах, по мнению редакторов одиннадцати-томного издания [169], Бен Джонсон осмеивает Иниго Джонса, что невозможно по соображениям хронологии. Эпиграммы пышут такой злобой, что я отношу их ко времени, когда игралась при дворе пьеса Шекспира «Двенадцатая ночь», – предположительно январь 1601 год.

А теперь предисловие Бена Джонсона к «Кориэту» (маска Ратленда) «Характер знаменитого одкомбианца». Отрывок [170]: «Он был услада двору с первого печатного опыта, но всегда являлся туда в собственных одеждах, на свой собственный счет; и он ни с кем не был туг на дружбу, начиная от Палатина и кончая плебеем, и эта его популярность, как представляется одкомбианцам, могла бы задевать его. Но он, будучи чужд всем остальным симптомам тщеславия, легко и с этим справлялся: ведь он был шут и не имел честолюбия… Экипаж умчит его из любой компании, которая любит сидеть дома, потому что он из породы Странников… Он смелый и великий Словостроитель (Carpenter of words), или, говоря его же словами, Логодедал… Вся его речь под стать манерам и поведению – такова, что и плакальщикам не удержаться от смеха; но беседуя, он способен и раскусить обманщиков…; будучи не только лекарством против печали, но и пилюлями для веселья длиной в жизнь плюс один день… он всегда главный Говорун компании… Чтобы заключить ретивого Странника в какие-то рамки, лучше всего помнить: он завсегдатай всех даровых застолий, где он сидит как гость, но подают его и как блюдо. И он терпеть не может оставлять себя, как холодное, на другой день».

Стиль этого обращения к читателю – беззлобная шутка, но это уже начало второго десятилетия XVII века. Тем не менее, и здесь виден тот же Ратленд, что с издевкой описан Беном в конце девяностых. Заядлый путешественник; свой везде, во всякой компании – и с царскими персонами, и с простым людом, – смешивший людей до упаду, порой настоящий шут [171], и никаких амбиций, везде желанный гость, можно сказать, гвоздь программы, и большой охотник хвалиться. Бен Джонсон, хоть и разными красками – то светлыми, то темными, – создает точный психологический портрет. В этих сочинениях он коснулся одной стороны – заводной до маниакальности весельчак, в котором меланхолии под микроскопом не разглядишь; Бен, однако, острым глазом писателя подметил ее и много позже, рисуя портрет Ратленда, не преминул отразить эту его черту (Лавел в пьесе «Новая гостиница»).

И вот еще кусок из поэмы, написанной на латыни, «Философический пир» (Convivium Philosophicum), 1611 год. В нем участвовали тринадцать человек, включая Донна и Иниго Джонса, плюс Томас Кориэт, последний в списке; Бен Джонсон приглашен не был. Десять участников пира сочинили для «Кориэтовых нелепостей» в честь Кориэта хвалебные вирши.

Перевод с латыни на английский сделан еще в то время.

Привожу английский текст, найти его почти так же трудно, как и латинский.

Whosoever is contented

That a number be convented

Enough but not too many;

The Miter is the place decreed,

For witty jests and cleanly feed

The betterest of any.

Описав всех гостей, кроме одного, поэма продолжает:

But yet the numbur is not righted; If

Coriate be not invited,

The feast will want a tiller.

For wittily on him, they say,

As hammers on an anvil play,

Each man his feast may breake.

When Coriate is fudled well

His tongue begins to talke pelmel

He shameth nought to speake…

И все в том же духе. Кончается поэма так:

Thus every man is busy still

Each one practising his skill

None hath enough to gaine.

But Coriate liveth by his witts

He looseth nothing that he getts

Nor playes the fool in vayne.

Перевод:

Согласны все, гостей должно быть

Не слишком много и не мало;

Таверну Митру все избрали

Для пира и для доброй шутки.

Число гостей, однако, скверно.

Коль Кориэт не приглашен,

Не будет пиру заводилы…

Ведь острословы говорят,

Кулак он каждый разобьет,

Как наковальня молоток.

А если ж подпоить его,

Пойдет молоть его язык

Без остановки, без смущенья…

И каждый занят за столом,

В своем искусстве всяк силен –

Друг друга есть чему учить.

Но Кориэт жив своим умом

И лишь на ус себе мотает –

Не зря же дурака валяет.

Английский перевод взят из книги Стрэчена [172]. В понятии Стрэчена Кориэт и Шекспир не сопряжены, и, наверное, поэтому он привел всего несколько строф поэмы. К огромному сожалению, у меня нет возможности разыскать весь текст. А он, кажется, мог бы поведать много интересного. Текст этот хранится среди архивных материалов, относящихся к тому времени, в замке Бельвуар.

И наконец отрывок из комедии «Черт выставлен ослом»:

Уиттипол о Фитсдотреле.

Ум у него таков, что ничьему

Совету он не внемлет, сам себе

Закон; своим желаньям потакая,

Летит то в гости, то в театр, в собранье.

И если что пропустит, уверяет

Что нет его несчастней. Беспредельно

Сильна его уверенность в своем

Таланте речь вести и спорить. [173]

Эти отрывки живо рисуют врожденную склонность потешать гостей небылицами, шутками, которая позволяет предположить, что за всеми этими персонажами стоит одно и то же лицо. Герой, подобный этим, живет и в других пьесах Бена Джонсона. Вот как говорит об Аморфусе один из героев комедии «Празднество Цинтии» (игралась при дворе осенью 1600 года, успеха у знатной публики не имела): «Меркурий:

…Тот, что с ним, – Аморфус, путешественник, составлен из многих обрывков, так что и верно деформирован… Разгуливает или с гвоздикой, или с зубочисткой во рту, бездонный кладезь комплиментов, держит и ведет себя как по писаному, да еще лицо – собрание россказней, и бородка Аристарха. Говорит – не речь, а снятые сливки, а уж рисуется, ни одна гризетка с ним не сравнится. В любом месте сам себя как никто