…Весь аул пришел смотреть. Гостья, которая стреляла не хужемужчин, тоже была приглашена. Сначала братья боролись. Потом стреляли в цель помишеням. Потом с песнями погнали русских по горной тропе – все выше и выше. Тамрасстилалось поле: да, высоко в горах, защищенные от ветров, лежали клочкипрекрасной, плодородной земли. Были там и луга, где обычно пасли скот, а иногдаустраивали праздники и состязания по джигитовке.

В джигитовке соревновались и сейчас. Чья сабля острее, кто содного удара ловчее смахнет русскую башку…

После этого до самого вечера в горах пировали, возглашаяздравицы в честь любимого младшего брата и клятвы Аллаху вести джихад допобедного конца, пока не содрогнется от поступи воинов ислама сама Москва.Потом пели. Потом, когда небо над горами начало темнеть, каждый из жителей аулавзял камень и бросил его в окровавленную насыпь у подножия горы. Hасыпьполучилась высокая.

…Около нее и стоял под моросящим дождем русоволосыйлейтенант. Он сам не знал, как выжил и добрался до своих, но знал, для чего:чтобы однажды встать здесь, под горой, и провести эту перекличку. Он слышал,как ему отвечают, – издалека. Издалека… Он знал, что Абакашин, Васнецов,Кондратюк, Манкиш и Селиверстов смотрят на него сейчас. И они видели: всевидели, что сделал он для них. Пока часть отряда держала оборону на подступах кселению, а часть стерегла запертых по домам жителей аула, лейтенант сам, один, привелсвязанных так, что едва могли передвигать ноги, девятерых братьев к подножиюэтой горы и сам, своими руками, пристрелил каждого. Ему хотелось бы перерезатьим всем горло и смотреть, смотреть при этом в их лица, в их угасающие глаза. Ноон только стрелял. Теперь братья валялись там, за спиной…

Девка из Литвы, снайпер, была в той сворке десятой. Сначала,еще когда только пришли к горе, она кричала:

– Hенавижу вас, русских!

– За что? – устало спросил лейтенант, подтолкнул ее к краюпропасти, сунул за пазуху гранату – и пинком под зад отправил наемницу считатьсекунды до смерти… их оставалось куда меньше, чем долларов, которые она здесьзарабатывала!

Выстрелы возле аула все не смолкали. Лейтенант знал, чтонадо уходить, не то скоро отряд поляжет. Но все стоял – и не чувствовал, чтоискупил свою вину перед ребятами. Он знал: как только отряд уйдет, отступит,этих девятерых волков похоронят как мучеников ислама. А его ребятки так иостанутся гнить под горой. Eсли бы кто-то потребовал у него сейчас жизнь за то,чтобы – нет, даже не воскресить! – отправить их тела по домам, на родныекладбища, где каждого оплачет мама, – он отдал бы свою жизнь не задумываясь. Давот только некому было отдать… Одно, впрочем, он мог сделать: самому положитьее в этих горах.

Это решение дало ему силы вздохнуть свободнее.

Он провел рукой по мокрым волосам, стряхнул капли. Каска еголежала на груде камней, и это был единственный памятник, который он могпоставить своим ребятам. Перекрестился – и уже не оглядываясь побежал туда, гдес двух сторон расстреливали друг друга бывшие граждане одной великой державы.Бывшей великой державы…

В том бою он был ранен и остался жить в твердом убеждении,что смерть опять миновала его лишь затем, чтобы он нашел десятого брата. Брата,которому был предназначен кровавый подарок.

* * *

– Маря! Маряша!

Голосок бился в замкнутый беспамятством слух, как бьется встекло мотылек: то утихая, смиряясь, то вновь пытаясь пробиться к жизни.

– Маряша-а!..

Марьяна открыла глаза. Какой чудесный полумрак! Не бьет вглаза беспощадный свет люминесцентных ламп, не играют страшные блики на черныхпокрывалах. За спиной горит торшер, бросая мягкий свет на фигурку, беспокойноерзающую на диване:

– Маряша, ты где? Мне надо в тазик!

Она улыбнулась.

Голос этого ненаглядного дитяти, его милые глупости – вот тоединственное, что могло ее воскресить после пережитого ужаса. Кое-как встала,превозмогая головокружение, однако не осмелилась поднять Саньку, чтобы нерухнуть вместе с ним: повела в ванную за руку, придерживаясь за стеночку.

– Ну иди, поскреби лапкой.

– А Шурик в тазике? – сонно спросил Санька, взгромождаясь намельхиоровый трон, который Марьяна успела предусмотрительно застелитьполотенцем.

– Где ж ему быть…

Марьяна почувствовала, как ее губы опять дрогнули в подобииулыбки. Шуриком звали Санькиного кота, толстого и пушистого, как рыжее облако.Свои делишки всеобщий баловень почему-то не мог совершать в приличномодиночестве: жалобно канючил до тех пор, пока как минимум два человека несобирались рядом с большой кюветой для фотографии (новомодных импортныхкошачьих туалетов консервативный кот не признавал) – ее-то Санька и называлтазиком, – и тогда Шурик начинал скрести по ее дну так, словно намеревался продратьнасквозь. В своем воображении он, наверное, вырывал яму чуть ли не до центраземли, и когда «тазик» наполнялся результатом этих усилий, рыжее облако неуплывало до тех пор, пока присутствующие не выражали ему свое восхищение.Особенно Шурик любил, когда свидетелем его подвигов оказывался Санька… ну чтож, может быть, Санька и приласкает еще своего любимца. Если Бог даст. Если Богдаст – и Рэнду не понадобятся новые экспонаты.

Она резко мотнула головой, отгоняя подкравшийся страх, ирискнула взять Саньку на руки.

– Ну что? Еще поспим? Сейчас совсем ночь, Санечка, надо ещепоспать.

– Собачка не спит, – прошептал Санька, поудобнее умащиваясьна подушке.

– Спит, спит, и собачки все спят, и Шурик дома спит, –завела привычно Марьяна.

– Да нет, – досадливо дернул плечиком Санька. – Я уже давнослышу, как она плачет. Я от этого и проснулся.

– Ну, здесь ведь много собак, – объяснила Марьяна, и голосее дрогнул. – Они там живут, за домом.

– А, эти! – отмахнулся Санька. – Эти лают и воют, я к нимуже привык. Но они далеко. А собачка под окошком просто скулит.

– Под окошком?!

Марьяну будто током ударило. Подскочила к окну, дернулараму, припала к решетке, стараясь хоть что-то разглядеть в зарослях. Нет,никого и ничего.

– Спи, Санька, – сказала она разочарованно. – Тебепомерещилось. Нету тут никакой собачки.

– А ты посвисти, – хитренько прищурившись, сказал Санька,ерзая на подушке и неумело вытягивая губы. – Фью, фью, фью!..