Бездействие было хуже всего.

Пока он летел, пока дожидался бумаг, будто в очередь захолодильником в семидесятые годы, отправляясь каждое утро в местный МИД, ещеможно было как-то существовать. Как только дела кончались, существование тожекончалось. В Москве была работа, без которой он ни дня не мог прожить, а здесьнет ничего, кроме тоски, поглотившей город за пыльными стеклами, ветра,громыхавшего по крыше, близких гор, от которых душно становилось на сердце икак-то черно и пусто в голове.

Вчерашний день он почти не помнил – так сильно ждал встречис Гийомом, а потом дорога, встреча, ночь, цикады. Вчера ему показалось, что наодин шаг он приблизился к Ольге, хоть узнал, что она жива, и в первый раз завсе это ужасное время поверил в то, что это правда.

Вряд ли тот обманывал его, хотя вполне мог.

Или не мог?

Весь день Бахрушин провел в гостинице, потому что боялся,что явится Гийом, а его не будет на месте! Это было очень глупо, потому чтоздесь все про всех знали все и вряд ли бы афганец явился в его отсутствие, – ивсе-таки сидел в номере.

Читать он не мог. Компьютера с собой у него не было. Да еслибы и был, это ничего бы не изменило!

Он лежал на продавленной кровати, проваливаясь почти досамого пола, по которому немилосердный сквозняк гонял оброненную кем-тобумажку, смотрел в окно на стоящий во дворе БТР и все время заставлял себя недумать.

Он вспоминал дачу, отца, детство – будто перед смертью, – ивяло удивлялся тому, как с разгону, словно ударившись лбом в стену,остановилась жизнь, и он, Алексей Бахрушин, тоже остановился, и неизвестнотеперь, сможет ли когда-нибудь двинуться дальше!

Гийом явился под вечер.

В дверь постучали, и Бахрушин, ожидавший этого стука целыйдень, сильно струсил, когда услышал его.

Пришлось даже несколько секунд посидеть на продавленнойсетке, прийти в себя, прежде чем подняться и открыть.

Гийом был один – по крайней мере, в коридоре никто за ним немаячил.

Он кивнул Бахрушину, и тот кивнул в ответ, пропуская его вкомнату. Афганец огляделся, остановил взгляд на его рюкзаке, потом на папке совсеми добытыми здесь документами и опять посмотрел на Алексея Владимировича.

– Я нашел тех, о которых мы говорили вчера, – сказал Гийомпо-английски. У него был какой-то такой английский, который Бахрушин почти непонимал. Афганский, наверное. – Их трое. Женщины среди них нет.

– Так, – сказал Бахрушин.

Ладони стали мокрыми, а сердце маленьким-маленьким, похожимна грецкий орех с искривленной серединой и каменной скорлупой.

– Женщина жива?

Гийом помолчал.

– Все живы. Я сказал вчера. Ничего не изменилось, Ондвинулся в середину комнаты, и бородатая тень проползла по противоположнойстене и замерла возле самого окна.

– За тех троих хотят пять миллионов долларов. За женщинутолько видеокассету. Гарантией того, что кассету никто не видел, станетотсутствие информации.

– Какой информации?

– Если пленку получит хоть одна разведывательнаяорганизация, Акбар тотчас же узнает об этом. В этом случае женщину немедленноубьют. И тех троих тоже.

– У меня нет кассеты, – сказал Бахрушин, прислушиваясь кмерному подрагиванию грецкого ореха с левой стороны груди.

Если он разорвется, скорлупа не выдержит, значит, все,конец. Ольге больше никто не поможет.

– Если вы найдете кассету и перед тем, как вернуть ееАкбару, поставите в известность свою разведку, ваша жена умрет. Я бы несоветовал вам это делать. Мы умеем убивать.

Может, он сказал что-то другое, но Бахрушин понял его именнотак.

– Я не собираюсь информировать никакую разведку! Но у менянет кассеты!

– Найдите деньги, найдите кассету, и вы получите обратновашу жену и тех троих. Это разумные условия.

– Ну да, – согласился Бахрушин. – Конечно.

* * *

Ники приехал в “Интерфакс” уже под вечер. Украденный изсумочки телефон лежал у него в рюкзаке, и он против воли все время думал –зачем?!

Ну зачем?!

Конкуренция? Честолюбие? Извращенное представление о собственномвеличии?!

Он, Ники Беляев, никогда не понимал ничего подобного, и емубыло противно, как будто случайно он наступил на лягушку и раздавил ее, атеперь не знает, что ему делать – с лягушкой, с ботинком, с собой!

В “Интерфаксе” ему сказали, что Толя Борейко простудился ислег с температурой и теперь объявится не раньше чем через неделю.

– Как – через неделю?! – заревел Ники. – Он мне сейчаснужен!

Но Толины коллеги такого его энтузиазма не разделяли ипродолжали уверять его, что раньше тот никак не поправится, и Ники опятьвыдумывал черт-те что, чтобы раздобыть Толин домашний адрес.

Когда он в конце концов его получил, времени почти неоставалось. Он должен непременно вернуться к эфиру, чтобы с Алиной большеничего не стряслось – никто ведь не знает, что он разгадал загадку!

Большинство не подозревает даже, что загадка была.

Слава богу, жил Толя в самом центре Москвы, на тихой испокойной улице Чаянова, от которой до 5-й улицы Ямского поля рукой подать.

Темнело, и дождь все шел, и Женя Глюкк на “Радио-роке”говорила о том, что в Петербурге сегодня очень ветрено и ветер даже унес в морекакую-то баржу.

Ники позавидовал барже. Ему очень хотелось в море, и чтобыбыло холодно, и брызги летели, и ветер рвал кожу на лице, задувал в глаза, истальная вода ходуном ходила под днищем, так что на ногах удержаться былонепросто! Это вполне соответствовало его теперешнему состоянию.

Ники оставил включенными фары – специально, чтобы машиназаранее ждала его, – зашел в подъезд.

Сетчатый старинный лифт не работал, и он побежал пешком,перепрыгивая через три ступеньки и думая только о том, как бы ему не опоздатьна эфир.

Дверь была чем-то похожа на Толю – гладкая, малиновая, иручка в завитушках.

Ники позвонил и прислушался. Долго ничего не было слышно, апотом раздались шаги и страдающий голос:

– Кто там?

– Толь, это Ники Беляев. У меня к тебе дело.

– Хто? – изумился из-за двери простуженный голос. – Хто это?

Ники вздохнул и легонько стукнул в притолоку кулаком. Спотолка посыпалась штукатурка.