Какая охрана, о чем он?! Малышева говорила – охрана, итеперь этот тоже толкует ей про охрану! Никто и никогда ее не охранял, толькона больших стадионных концертах, которые она вела и на которых всем хотелосьнепременно взять у нее автограф. Она боялась толпы и всегда просила кого-то иззнакомых ребят-охранников сопровождать ее. Они сопровождали, и ихпрофессионализм и уверенность всегда успокаивали и прикрывали ее, а так, вобычной жизни зачем ей охрана?!

То есть до недавнего времени ей это было не нужно.

А сейчас что?

– Я тебя провожу, – очень решительно сказал Ники, и Алинеопять стало смешно от его решительности – как будто предложение делал!

– Одна не уезжай.

– Мне нужно Даше позвонить.

– Алина, ты меня слышишь?

– Слышу.

– Что ты слышишь?

– Ничего, – буркнула она. – Открой дверь, пожалуйста!

Ники еще раз напоследок оглядел комнату и повернул ключ. Вдверь сунулась голова режиссера, словно тот стоял с той стороны и ждал, когдаоткроют.

– Алина, Зданович просил передать, что ждет твоего звонка,как только ты освободишься!

И телефон тут же грянул, будто Зданович сиделнепосредственно в нем и ждал. И мобильный зазвонил под бумагами.

– Алин, перезвонишь Здановичу?

– Да, я поняла.

Она раскопала на столе мобильный, приложила его к уху,сунула в рот сигарету и стала искать зажигалку, которая – ясное дело! –пропала.

В мобильном кто-то что-то длинно ей говорил, она прижималатрубку плечом, кивала, поддакивала и все искала.

Ники думал – найдет или нет? Зажигалка лежала на подставкенастольной лампы.

– Нет, я думаю, что все и так сложится нормально.

Нет, не надо! – Она вытащила сигарету изо рта и сердитосунула ее в пепельницу – что от нее толку, когда зажигалки все равно нет!

Ники взял зажигалку с подставки и подал ей. Она рассеяннокивнула и опять сунула в рот сигарету.

Ники улыбнулся.

Он должен был задать еще только один вопрос, поэтомудождался, когда она закончит.

– Ники, простите меня, я очень занята.

– Мы опять на “вы”?

Она в упор на него посмотрела.

– Алина, ты кому-нибудь говорила, во сколько придешь избуфета?

– Что я говорила?!

– Или записку на двери написала – “Буду в три пятнадцать!”?

– Не вешала я записку!

Это и был тот самый, главный вопрос, который так егозанимал.

Выходит, человек, собиравшийся на нее напасть, караулил вкомнате. Сколько он мог караулить? Час?

Два? А если бы она из буфета домой поехала? Или к Добрынинупошла – председатель славился тем, что любил вызывать к себе ведущих, чтобы“поговорить по душам”?! Дверь была открыта, в кабинет мог зайти любой иобнаружить его вместе с доской, если только правда, что ударили ее именнодоской!

– То есть ничего не происходило, да? – продолжал допытыватьсяНики. – Ты выпила свой кофе, съела свою булку и…

– Я не ем булок. Я ела салат.

– Ты съела салат, поднялась и пошла. Кто-нибудь из наших былв это время в буфете? Может, тебя на лестнице кто обогнал? Или в лифте с тобойехал?

Она задумалась, вспоминая.

– Никто не обгонял и не ехал, а народу было полно!

Только я не очень смотрела. Мы с Леной Малышевой тамповстречались и разговаривали, а потом, когда сообщение пришло, я вернуласьсюда.

– Какое сообщение?

– Да обыкновенное! Что тут с подводками проблемы и чтобы явозвращалась.

– Кто его прислал?

Она пожала плечами.

– Кто-то из редакторов.

– Кто именно, Алина?

– Да можно посмотреть. Где мой телефон?

Мобильник висел у нее на шее. Неизвестно зачем во времяразговора она повесила его на себя. Ники пальцем показал куда-то в середину еегруди – жест вышел на редкость неприличным.

Сейчас же. Немедленно. Как только за мной закроется дверькабинета…

Что?.. Он позабыл, что именно должен сделать так срочно.

Ах да. Позвонить Свете и договориться о романтическомсвидании. То есть не Свете, а Лене. Да, точно Лене.

Сообщения в памяти телефона не было.

* * *

Бахрушин долго получал и согласовывал какие-то разрешения итихо бесился от того, что это происходит так медленно. Все согласованияукладывались в рамки “нормального рабочего процесса”, потому что в Кабуле он –обычный журналист, один из многих, и местным начальникам наплевать на него, каки на всех остальных.

Было холодно, и низкие рваные тучи цеплялись за серые горы иоставались на них, как пришпиленные.

Вниз, на город стекали только облака, но этого былодостаточно, чтобы все вокруг выглядело мрачным, словно черно-белым.

Ему нечем было заняться, пока не получил разрешений и бумаг,он не мог не то что выехать из города, но даже выйти за переделы гостиничногодвора. Колеса многочисленных машин превратили его территорию в непролазноетопкое болото, посреди которого всегда горел костер. Бородатые люди в длинныххалатах и камуфляже сидели вокруг огня в кружок, говорили так громко иагрессивно, что казалось – вот-вот подерутся!

Сердце сильно болело, и нитроглицерин почти не помогал,особенно по ночам.

Ольга будет очень сердиться, если узнает, что у него болитсердце. Она всегда на него сердилась, когда он болел, – так волновалась, что немогла с собой справиться.

Ольга будет сердиться, а он отшучиваться, и все встанетнаконец на свои места.

Если только она жива.

Если бородатые люди со злыми глазами пока сохранили ейжизнь. Временно.

На той самой военной базе, где его жена и Ники Беляев были впоследний раз, он оказался только под вечер третьего дня – замученный, усталыйи мокрый с головы до ног. Кокча разлилась, и переправа оказалась трудной ипродолжительной. Журналисты, приехавшие вместе с ним, моментально растворилисьв подступающих со стороны гор сумерках. Им надо было успеть хоть что-то снятьдо наступления темноты, а Бахрушин отправился искать командира.

Никто долго не понимал, кто именно ему нужен, или делал вид,что не понимает, – здесь все так обращались с иностранцами, словно те и не людивовсе, а некое подобие говорящих животных!