– Давай, Костя, – сказал Ники устало, – звони в службубезопасности. Алина, я отвезу тебя домой.

– Я и сама могу.

– Мы все знаем, что ты все можешь сама. Но я отвезу. Пошли.

На лестнице он не выдержал и похвастался:

– Я нашел кассету, на которую можно обменять Ольгину жизнь.Осталось найти еще пять миллионов долларов, но это только Бахрушин может. Я немогу.

Храброва секунду молчала.

– Я могу.

– Что?!

– Найти пять миллионов долларов. Я попрошу у Баширова, и ондаст. А на пять миллионов что можно обменять?

– Еще три жизни, – буркнул Ники.

* * *

Никто не знал, сколько это – пять миллионов долларов и какони выглядят, так сказать, “в натуре”. И откуда они возьмутся, тоже оставалосьдо конца не ясно.

Был выработан некий план, казавшийся тем более диким, чемближе подходил срок его осуществления.

В подробности “плана”, кроме Бахрушина и Беляева, еще былапосвящена Храброва, потому что миллионы “добывала” именно она, и еще ОлегДобрынин, на которого возложили миссию в случае чего “принять меры”.

Какие именно “меры” сможет принять Добрынин и в случае“чего” он станет их принимать, никто до конца не знал.

В последнее время он занимался только переговорами сминистром внутренних дел, который звонил ежедневно, как будто Добрынин был егозамом, и ежедневно объяснял, что именно он сделает с ними обоими – Бахрушиным иДобрыниным, – если те не перестанут “баламутить воду”.

– Зачем Бахрушин в Кабул полетел? А?! Нет, ты мне ответь,ответь! Кто давал санкции такие?! Кто там за ним ответственность несет?! Я тебеговорил, что я тебя посажу, Олег Петрович?! Говорил или не говорил?!

Добрынин, тоскуя, соглашался со всем, о чем гремел в трубкеминистр. МВД.

В данном случае смысл поговорки – “пан или пропал” – былкак-то особенно и отчетливо ясен. Можно сказать, величествен в своей простоте.

Или все получится – но нет никаких гарантий, что получитсяхоть что-нибудь!

Или ничего не получится – и тогда они не отмоются никогда, ипросто отставками не обойдется, это уж точно. Вот, например, “МатросскаяТишина” стала в последнее время как-то по-новому близка и понятна многимпроштрафившимся бизнесменам и политикам.

Отчасти и журналистам тоже;

Анна Австрийская во времена Фронды сожалела, что потерялаПариж, а вместе с ним и Бастилию, где человек мог заживо сгнить и никто никогдане вспомнил бы о нем.

Москва в последнее время как будто только обрела своюсобственную “новую” Бастилию, научилась ею пользоваться – после долгогоперерыва – и потихоньку проверяла свои силы.

Некие медиамагнаты. Журналисты. Бизнесмены, сделавшие деньги“нечестным путем” и давно позабывшие об этом, ибо эти самые деньги они делалиполтора десятилетия назад, когда не было никаких законов и никто толком незнал, что именно честно, а что нечестно.

Смотреть на них, ввергнутых в узилище, было жалко и страшно– щеки у них моментально обвисали, без пиджаков и галстуков они выглядели каксдувшиеся воздушные шары – обвислые щеки, бледная, вялая кожа, одышка изатравленный взгляд.

Добрынин старался в последнее время никаких таких сюжетов несмотреть – все ему представлялось, как он сам будет выглядеть в пахнущем потомспортивном костюме, со сдувшимися щеками и потухшим взглядом.

Ахмет Баширов принял его неожиданно быстро.

Позвонила Храброва и сказала, что тот готов встречаться, иДобрынин поехал, проклиная все на свете, абсолютно уверенный, что Баширов егоне примет никогда и ни за что, и как бы заранее готовый к унижению этого самого“непринятия” – долгому сидению в кресле, разглядыванию дорогого фикуса вприемной, сдержанным зевкам и нагретому мобильному телефону в ладони.

Баширов принял его в ту же секунду, что он приехал.

– Проходите, – сказала пожилая секретарша, и дюжий охранникраспахнул перед Добрыниным тяжелую дверь, сверкнувшую в лицо полировкой.

За дверью была еще одна дверь, кажется, еще более тяжелая,бронированная, что ли?..

Добрынин так трусил, что ему было стыдно. Кажется, впоследний раз он трусил так же в седьмом классе, когда его – его одного! –вызвал к себе директор школы, прознавший, что они курили на заднем дворе.

Вызвал одного, а курили полкласса, и Олег шел один – как наГолгофу. И дверь тогда также блеснула ему в лицо полировкой. Учились они вздании бывшей гимназии на Чистых прудах, где все было как следует – двери,стены, столетние липы во дворе.

И оттого, что офис Баширова был так похож на его школу,Добрынину стало совсем не по себе.

Он зашел, и ему показалось, что в кабинете никого нет, и онвдруг на секунду обрадовался – никого нет, значит, можно расслабиться,передохнуть и вернуться в приемную.

Пронесло. Слава богу.

Баширов стоял у окна, в нише его не было видно. Он курил, ирукава белой рубахи были засучены, смуглые волосатые руки показались Добрынинупочему-то непристойными.

– Ахмет Салманович?..

– Можете называть меня Ахмет, – выговорил тот медленно, нопочти без акцента. – По имени как-то проще. А?

– Что? – глупо спросил генеральный директор Российскогоканала.

Баширов помолчал.

– Садись, Олег. Чаю? Или виски сразу выпьем?

Добрынин молчал.

Баширов налил виски в два круглых стакана и поставил оба нараритетный стол красного дерева, маячивший в отдалении возле камина. Кабинетбыл каких-то необыкновенных размеров, как будто занимал целый этаж.

– Храброва мне звонила, – сказал Баширов, когда они уселись.– Просила помочь. Я Алину очень уважаю. Я помогу, если она просила.

Тут Добрынин вдруг сообразил, что он вполне может не знать,в чем именно должна состоять его “помощь”. Может, он думает, что надо министрувнутренних дел позвонить?.. Или вице-премьеру?.. Или еще кому-нибудь? Вряд лиХраброва сказала ему про пять миллионов! Или сказала?

– Ахмет Салманович…

– Ахмет.

– Ахмет, – повторил Добрынин, маясь. – У меня людей в Афганезабрали. Мы долго найти не могли, потому что ни требований никаких не было, низаявлений.

Бахрушин… Алексей Бахрушин, начальник информации нашегоканала, сейчас в Кабуле. Там его жена.

– Ольга, – кивнул Баширов. – Я знаю. Я все знаю, Олег. Тымне не объясняй. Ты, если хочешь, спроси, может, я тебе объясню.