менее реализованного к более реализованному, от интенсивного к экстенсивному, от состояния взаимного включения частей к состоянию их рядоположения, одним словом, от схемы к образу. Это и есть интеллектуальное усилие, как мы его определили. В этом смысле оно является причинным отношением в чистом виде» (с. 156). Бросив ретроспективный взгляд на работы Бергсона, можно проследить эволюцию, уточнение его представлений об особого рода причинности – психологической, внутренне присущей сознанию и отличной от причинности материального мира. Теперь она заняла в его концепции вполне определенное место – между «импульсом и притяжением», т. е. между механической причинностью и целесообразностью. Куда приведет Бергсона эта эволюция, мы вскоре увидим.

В работах данного периода, в частности в «Интеллектуальном усилии», Бергсон упоминает сочинения американских философов-прагматистов У. Джеймса и Д. Дьюи, которые он внимательно читал, обнаруживая в них перекличку со своими идеями. И не случайно особой страницей философской биографии Бергсона стало его общение, преимущественно эпистолярное, с У. Джеймсом. Началось оно так. После выхода «Материи и памяти» Бергсон, – знакомый с некоторыми статьями Джеймса, послал ему эту книгу. Тог, правда, не сразу обратил на нее внимание, только пролистал, но в 1902 г. прочел и ее, и «Опыт», и 14 декабря 1902 г. направил Бергсону письмо, где выражал восхищение прочитанным. Джеймс, к тому времени уже маститый философ, профессор Гарвардского университета, автор пользовавшейся популярностью концепции, без колебаний поддержал своего французского коллегу, – и не просто поддержал, но дал его работе самую высокую оценку. «Материя и память», писал Джеймс, «совершает небольшую коперниканскую революцию», подобную той, какую осуществили когда-то «Трактат о принципах человеческого знания» Беркли и кантовская «Критика». «Я не сомневаюсь, что когда ее лучше узнают, она откроет новую эру в философских дискуссиях», – добавлял американский философ, считая, что главное в этой книге – «решительное упразднение дуализма и прежнего разделения субъекта и объекта в восприятии»[291]. Джеймс нашел в работах Бергсона много сходного с собственными идеями: он тоже понимал мозг как орган «фильтровки», а не порождения представлений, и отрицал «избитое возражение» противников бессмертия души, жестко связывавших сознание с наличием мозга. В то же время он замечал, что «Материю и память» следовало бы продолжить в направлении этики, космологии, космогонии, психогенеза и пр. Джеймс также прислал Бергсону свою книгу «Многообразие религиозного опыта» (впоследствии она сыграет важную роль в философских исканиях французского мыслителя).

6 января 1903 г. Бергсон, отвечая Джеймсу, писал о сильном впечатлении, которое произвела на него присланная книга, и отмечал, что давно уже был его поклонником и «никогда не упускал случая высказать перед своей аудиторией большую симпатию» к его идеям. «Когда я написал мой Опыт о данных сознания, – продолжал Бергсон, – я знал только Вашу статью Усилие[292] но в результате анализа идеи времени и размышления о роли этой идеи в механике я пришел к определенной концепции психологической жизни, которая полностью согласуется с Вашей концепцией (если не считать того, что я вижу в самих resting-places [участках покоя] places of flight [участки полета], которым пристальный взгляд сознания сообщает видимую неподвижность). Поэтому Вы поймете, что ничье одобрение не было для меня столь важно, как Ваша благоприятная оценка выводов моей книги Материя и память. В ней я сделал попытку показать, не отвергая результатов, достигнутых физиологией мозга, что отношение сознания к мозговой деятельности совершенно иное, чем полагают физиологи и философы: и я вижу, что в этом вопросе мы также следуем путями очень близкими и, вероятно, сходящимися. Во всяком случае, именно в этом убеждает меня чтение интересной лекции Human Immortality, которую Вы любезно мне прислали. Чем больше я размышляю об этой проблеме, тем лучше понимаю, что жизнь, от начала до конца, представляет собой феномен внимания. Мозг есть само направление этого внимания, он отмечает, определяет и измеряет психологическое ограничение, необходимое для действия; наконец, он не является ни копией, ни инструментом сознательной жизни; он есть ее крайняя точка, та часть, которая вносится в события, подобно суженной носовой части корабля, рассекающей волны океана. Но, как Вы верно говорите, эта концепция отношения мозга к духу требует, чтобы мы сохранили различение души и тела, постоянно преодолевая прежний дуализм, а следовательно, чтобы мы разрушили множество рамок, в которых привыкли мыслить»[293].

С этого началась переписка двух философов, постепенно переросшая в дружбу, чему никак не помешала существенная разница в возрасте (Джеймс был на 17 лет старше Бергсона). Два мыслителя, разделенные океаном, но оказавшиеся близкими по направленности их концепций, по общим представлениям о задачах философии, уточняли в письмах детали своих теоретических построений, регулярно обменивались книгами и статьями. При сходстве устремлений у них было и много различий, и их интерпретация Бергсоном помогает четче представить себе его собственные взгляды. Хотя Бергсон не признавал теоретического влияния Джеймса, предпочитая говорить скорее об «общности вдохновения», «предустановленном согласии» и т. п., он чрезвычайно высоко ценил его как философа и психолога. Не случайно фотография Джеймса всегда находилась в кабинете Бергсона.

25 февраля 1903 г. Джеймс в письме к Бергсону заметил, что идея о сохранении воспоминаний и о бессознательной (или подсознательной) памяти влечет за собой много трудностей: «…по сути, это эквивалент “души”, в несколько модифицированной форме»[294]. Действительно, утверждение о сохранении прошлого, чистых воспоминаний в памяти как некоем хранилище (у Бергсона, как отмечалось, можно обнаружить и такой образ) увязывалось скорее с традиционной субстанциалистской трактовкой сознания, чем с представлением о нем как непрерывном течении и изменении. Эта часть бергсоновской концепции вызывала, очевидно, особенно много недоумений и вопросов. Бергсон, отвечая 25 марта 1903 г. Джеймсу, признал, что проблема сохранения воспоминаний сложна, и некоторые затруднения он сам еще до конца не разрешил, но зачастую его точку зрения мешают понять привычки ума, связанные с практикой. Далее он делает важное уточнение: «Если мы уподобляем воспоминания вещам, ясно, что для них нет середины между наличием и отсутствием: либо они полностью присутствуют в нашем сознании и в этом смысле осознаются, либо, если они не осознаются, они отсутствуют в сознании и не должны больше приниматься в расчет как актуальные психологические реальности. Но я не думаю, чтобы в мире психологических реальностей уместно было бы с подобной строгостью вводить альтернативу to be or not to be. Чем больше я пытаюсь схватить в сознании самого себя, тем больше я постигаю себя как тотализацию или Inbegriff [совокупность] моего прошлого, причем это прошлое сжимается в целях действия». И в дальнейшем пояснении Бергсона отчетливо звучат плотиновские ноты: «Единство “я”, о котором говорят философы, предстает мне как единство какой-то предельной точки или вершины, в