только разрозненные эскизы, которые, если сложить их вместе, представят не реальную внутреннюю организацию города, а внешнюю и схематическую его картину. Так и буквы, из которых складываются стихи в поэме, не суть ее реальные части.

Но если психология, как и любая наука, не может обойтись без обобщений и символов, без анализа, то метафизика должна, полагает Бергсон, подходить к действительности совершенно по-иному, ведь ее задача – не практическая, а теоретическая, не обеспечение пользы, а познание истины. Предшествующая метафизика работала по модели науки, так же имела дело с понятиями-символами, пыталась остановить подвижное, воссоздать реальность из обособленных элементов. Поэтому философия, которая началась с Платона и привела к Плотину, видела высшую реальность в неизменном, неподвижном. «Отсюда следовало, что Действие есть ослабленное Созерцание, длительность – обманчивый и подвижный образ неподвижной вечности, Душа – падение Идеи» (с. 39). Именно с таким подходом связаны, по Бергсону, неудачи философии в понимании личности, поскольку и эмпиризм, и рационализм исходили из утверждения о наличии множественности психологических состояний, полученных путем анализа сознания; но если эмпиризм на этом и останавливался, не будучи в силах объяснить единство личности, то рационализм, признавая такое единство, фактически сводит его к чему-то чисто отрицательному, к отсутствию всякого определения, к форме без материи – ведь все реальные определения и качества он уже приписал самим состояниям. На обоих этих путях нельзя понять подлинную природу личности и, в частности, решить вопрос о том, как она может быть одновременно и множественной, и единой. «Таким образом, расстояние между мнимым “эмпиризмом”, как эмпиризм Тэна, и самыми трансцендентными умозрениями немецких пантеистов [здесь имеются в виду, очевидно, концепции Шеллинга и Гегеля] гораздо менее значительно, чем это полагают. Метод аналогичен в обоих случаях: он состоит в том, что об элементах перевода рассуждают так, как будто бы это были части оригинала…» (с. 20).

Мы видим, что Бергсон возвращается к проблеме, поставленной еще в «Опыте о непосредственных данных сознания». Старый философский вопрос о едином и многом, в заостренной форме выраженный Зеноном, вновь и вновь оказывался в сфере его внимания. Нельзя понять движение как единый акт, заняв по отношению к нему внешнюю позицию; нельзя постичь личность, прилагая к ней извне готовые понятия единого и многого и пытаясь каким-то образом добиться их синтеза. Из элементарных множественных состояний и пустой идеи единства не получить живой личности. Где же выход? Он заключается в том, чтобы стать на позицию истинного эмпиризма, стремящегося максимально приблизиться к самому оригиналу, «углубиться в его жизнь и с помощью как бы интеллектуальной аускультации почувствовать биение его души; и этот истинный эмпиризм есть истинная метафизика» (там же). Метод его – уже не анализ, а интуиция.

Интуиция, в отличие от рассудка, интеллекта, опирающегося на анализ, не вращается вокруг предмета, а проникает внутрь него, идет от поверхностных его уровней к глубинным. Вот знаменитое бергсоновское определение этого метода: «Интуицией называется род интеллектуальной симпатии, путем которой переносятся внутрь предмета, чтобы слиться с тем, что есть в нем единственного и, следовательно, невыразимого» (с. 6)[297]. Вот где заявила о себе «симпатия» стоиков и Плотина; у Бергсона это – непосредственное знание, а точнее, даже не знание, а проникновение, совпадение, контакт. Еще недавно, в речи 1902 г. об интеллекте, Бергсон приписывал способность к такой симпатии интеллекту, который понимался как творческий, проникающий – при достаточном его развитии и необходимом усилии – в суть предмета. Творческим интеллект предстал и в работе «Интеллектуальное усилие». Теперь же позиция философа изменилась: такими чертами он наделяет уже не интеллект, а интуицию.

Бесконечности возможных точек зрения на предмет, характерной для науки, интуиция противопоставляет простоту постигаемого ею предмета: сложность того, что дается наукой, определяется именно сложностью применяемого ею метода. Интуиция же есть простой акт, подобный акту поднятия руки, о котором мы внутренне имеем простое впечатление; но внешний наблюдатель может разложить это движение на множество моментов и придет в конце концов к классическим апориям Зенона. Та простота, что дается интуицией, и абсолютна, и совершенна, поскольку именно она, схваченная изнутри, подлинно реальна. Интуиция, таким образом, дает подлинное знание, позволяет постичь оригинал, а не различные его переводы на другие языки.

Все мы, утверждает Бергсон, постигаем с помощью интуиции собственную личность, и по крайней мере эту реальность мы знаем абсолютным образом; в данном случае наша «симпатия» обращена на нас самих. Как же передать то единое и простое впечатление, которое мы получаем, когда направляемся от поверхностных слоев сознания к центру, вглубь? Мы думаем найти там нечто неизменное, постоянное и прочное, а находим что-то совсем другое – длительность, непрерывную последовательность состояний. Бергсон перебирает целый ряд образов, стремясь выразить эту интуицию: развертывание свитка (так каждое живое существо постепенно продвигается к своему концу, стареет), наматывание нитки на клубок (так наше прошлое, неотступно следуя за нами, все растет и растет, вбирая в себя настоящее), образ цветового спектра с тысячью оттенков – но во всех этих образах слишком много еще пространственных коннотаций, они не устраивают его. Как же избавиться здесь от представлений о пространстве? Вообразим, пишет Бергсон, «бесконечно малую резину, сжатую, если бы это было возможно, в математическую точку». Если вытягивать ее постепенно таким образом, чтобы из нее вышла линия, которая все удлинялась бы, и постараться отвлечься от линии, думая только о действии, которое ее чертит, об акте напряжения или протяжения, т. е. о чистой подвижности, то мы получим «более верный образ развития нашего “я” в длительности» (с. 9), хотя и данный образ будет неполным, поскольку он не может передать одновременно двух аспектов, присущих «я», – «единства развивающегося движения» и множественности состояний. А эти единство и множественность, ставшие камнем преткновения для предшествующей философии, – особого рода: части данной множественности не разграничиваются, а взаимопроникают, единство же здесь – живое, не имеющее ничего общего с неподвижным, абстрактным и пустым единством, даваемым в понятии чистого единства. Только в интуиции можно сразу постичь их реальный синтез.

Все упомянутые выше образы, которые использует Бергсон для пояснения своей идеи об интуиции, – образы-посредники, противопоставляемые им понятиям-символам, применяемым в науке. Роль таких образов очень важна, хотя ни один из них не может полностью выразить, передать интуицию. Сама интуиция имеет, скажем так, до-образную или предобразную природу (вспомним динамическую схему). Но преимущество образа состоит в том, полагает Бергсон, что он удерживает нас в сфере конкретного. «Единственной задачей философа должно быть здесь побуждение к известной работе, которую у большинства людей стремятся сковать привычки разума, более полезные для жизни… Никакой образ не заменит интуиции длительности, но много различных образов, заимствованных