из очень различных разрядов вещей, смогут путем сосредоточения их действия на одной точке направить сознание как раз в тот пункт, где может быть схвачена известная интуиция» (с. 10). Дальнейшее же зависит от того, кому адресовано это «побуждение к работе», от усилия, которое он может и хочет совершить. А вот простые понятия, получаемые в готовом виде, никакого усилия не требуют. И истинный эмпиризм, на позицию которого встает Бергсон, отличается от прежних философских концепций именно тем, что отказывается от сфабрикованных уже понятий, не идет по легкому пути, а стремится «работать по мерке», т. е. совершать для каждого вновь изучаемого им предмета новое усилие (так, напомним, определялся истинный философский метод в «Материи и памяти»). «Он выкраивает для предмета понятие, приспособленное только для одного этого предмета, – понятие, которое едва допускает это название, так как оно прилагается только к одной этой вещи» (с. 20). Получается, сколько предметов, столько и понятий. Но как в таком случае возможно теоретическое знание, вообще какая-либо теория? Бергсон верен себе, формулируя проблему в подчеркнуто парадоксальном виде и акцентируя различие двух способов мышления, один из которых направлен на общее, безличное, абстрактное, а второй – на индивидуальное и конкретное. Однако проблема остается: как возможна теория, в том числе философская, без общих понятий? Правда, критикуя созданные интеллектом абстрактные понятия, Бергсон говорит об иных понятиях, которые могли бы возникнуть на основе интуитивного видения вещей, – о понятиях гибких, текучих, могущих «следовать за реальностью во всех ее изгибах и усваивать само движение внутренней жизни вещей» (там же, с. 36). Эта тема и впоследствии часто будет звучать в его работах.

Привычный способ действий в науке, замечает Бергсон, – идти от понятий к вещам, руководствуясь практическим интересом. В этом и состоит обычно процесс мышления. Понятия отображают все то, что мы используем в предмете, те его функции, которые для нас важны, причем представленные в обобщенном виде. Из понятий, сам процесс формирования которых предполагает отрыв от реальности, от конкретных вещей, не воссоздать этой реальности. Поэтому приходится изыскивать некий искусственный способ воссоздания: берется какое-нибудь одно из простых понятий и на его основе соединяются остальные. Так поступала предшествующая метафизика, где в каждой из концепций осуществлялся процесс соединения понятий исходя из какого-то одного, произвольно выбранного: «Так всплывет множество различных систем, – столько, сколько существует внешних точек зрения на исследуемую действительность, – или все расширяющихся кругов, в которые хотят ее заключить» (с. 12). (Заметим, что здесь Бергсон удивительным образом сближается с Гегелем, который анализировал философские учения как раз под углом зрения основного понятия, из которого они исходили; не исключено, что влияние Гегеля действительно сказалось в данной трактовке.) Но подобно тому как из отдельных положений, занимаемых телом, из точек, выделяемых извне в траектории его движения, нельзя воссоздать реального движения, так и из точек зрения невозможно построить вещь. «Наш разум имеет непреодолимую склонность считать самой ясной ту идею, которая служит ему чаще всего. Вот почему неподвижность кажется ему понятнее, чем подвижность, покой предшествующим движению» (с. 28). Между тем, полагает Бергсон, самым простым и ясным является именно движение, так как неподвижность есть только предел замедления движения, никогда не достигаемый в природе. «Ясность и отчетливость» идей, о которых говорил Декарт, есть, по мнению Бергсона, не что иное как приобретенная некогда уверенность, что можно их с пользой применять; ясными они стали постепенно, а вначале многие из них, вероятно, казались неясными, плохо согласуемыми с теми понятиями, что уже существовали в науке, может быть, даже нелепыми. «Каждая истинная и плодотворная идея есть соприкосновение с каким-нибудь потоком реальности» (с. 45), и такое соприкосновение далеко не сразу приводит к ясности.

Метафизика, действовавшая вышеописанным образом, оказалась, по убеждению Бергсона, просто «игрой идей», не имеющей отношения к реальности, и стала жертвой «вечных пререканий между школами» (с. 23). Но подлинная метафизика должна поступать совсем по-иному, поскольку философия как таковая, в отличие от науки и обыденного познания, есть «бескорыстное постижение предмета в нем самом» (там же) и не руководствуется каким-то особым интересом, отличным от интереса познания истины. Она должна, отбросив неподвижные понятия и схемы, представляющие собой обычные орудия разума, переместиться в сам предмет усилием интуиции. А предмет ее особый – текучая, изменчивая реальность, длительность. «…Если метафизика возможна, то она может быть только тяжелым, даже мучительным, усилием, направленным к тому, чтобы пойти против естественного склона работы мысли, чтобы сразу войти, путем некоторого рода интеллектуального расширения, в ту вещь, которую изучают, словом, чтобы идти от реальности к понятиям, а не от понятий к реальности» (с. 29).

Но, задается вопросом Бергсон, если метафизика должна опираться на интуицию, если интуиция направлена на длительность, а длительность имеет психологическую сущность, то не придется ли философу замкнуться в созерцании самого себя? Напомним, что подобный вопрос вставал перед Бергсоном после «Опыта о непосредственных данных сознания», когда он решал задачу выхода к внешнему миру, обоснования возможности его непосредственного познания. В «Материи и памяти» он предложил свой ответ, глубинным метафизическим основанием которого стало утверждение о том, что внешний мир несет в себе нечто от сознания; как раз поэтому человек мог бы в принципе схватить в чистом восприятии всю реальность. Поэтому же, погружаясь в собственную длительность, мы познаем природу мира как такового: здесь, заметим, Бергсон делает шаг вперед, по направлению к «Творческой эволюции», где эта мысль получит развитие, но именно онтологическая концепция, сформулированная в «Материи и памяти», позволяет понять, почему интуиция, постигая нашу длительность, открывает нам и природу внешней реальности. Дело не в том, что эта реальность выводится из субъективности, из самосознания, а в том, что она тоже, как и индивидуальное сознание, причастна сверхиндивидуальной длительности – и именно в этой мере доступна интуиции. Симпатический контакт с предметами в акте интуиции возможен в конечном счете потому, что субъект соприкасается с ними в собственном сознании, выявляя содержащуюся в них духовность, т. е. то, что «единосущно» с его сознанием, обладает той же природой, – и духовность эта коренится в длительности высшего порядка. Поэтому метод интуиции, который имеет активный, даже насильственный характер, позволит, по Бергсону, выйти за рамки прежних идеализма и реализма, «утверждать существование предметов низших и высших по отношению к нам, хотя, однако, в известной мере находящихся внутри нас» (с. 30).

Важно здесь и то, что интуиция в понимании Бергсона – не единичный акт, но бесконечный ряд актов, многообразие которых «отвечает всем ступеням бытия» (там же). Данный процесс описывается следующим образом (вновь звучат темы «Материи и памяти»): когда я с помощью интуиции