деятельности, например обычного житейского разговора, является, по Бергсону, «движением от “динамической схемы” в направлении к образу, движением, развивающим эту схему. Это есть беспрерывное преобразование абстрактных отношений, подсказанных воспринятыми предметами, в конкретные образы, способные покрыть эти предметы» (с. 141). Хотя создается впечатление, что мы исходим из образов и движемся к их значению, в действительности все происходит совсем наоборот: некая предварительная схема уточняется и меняется при сопоставлении с образами. «…Понять не значит здесь следовать шаг за шагом за образами, наклеивая на каждый из них этикетку какой-либо идеи; наоборот, это значит идти впереди образов, исходя из предполагаемых идей» (с. 138). Интеллект постепенно продвигается от более высоких, близких к поверхности, «этажей» в глубину, это движение по вертикали. Но чаще всего в реальном процессе сочетаются, по Бергсону, оба вида движения – и горизонтальное (ассоциация образов), и вертикальное (нисхождение от схемы к образу). Только первая сторона этого процесса, замечает Бергсон, становилась объектом внимания ассоциативной психологии, тогда как вторая – движение вглубь – полностью упускалась из виду.

Итак, Бергсон, опираясь на конкретные психологические исследования, фактически анализирует своего рода «предпонимание», хотя использует термин «предвосприятие». В «Материи и памяти» он, как отмечалось выше, уже рассматривал эти вопросы. Во-первых, в механизме истолкования его интересовала «настройка тона нашей умственной работы» («Материя и память», с. 235), связанная с двигательной схемой: так, слушая чужую речь и стараясь ее понять, мы неким образом настраиваемся, принимаем определенную установку, которая зависит от того, на каком языке говорит собеседник, от идей, какие он высказывает, от общего движения фразы, от интонации и ритма; это особая «ментальная установка, сама в свою очередь вписанная в телесную двигательную установку» (гам же, с. 234). Во-вторых, уже в этой работе Бергсон подчеркнул, что исходной при истолковании является идея, которая затем развивается в образы-воспоминания, способные встроиться в двигательную схему. Теперь он уточняет эту концепцию под углом зрения взаимодействия между воспоминаниями и восприятиями, опосредованного динамической схемой.

В связи с проблемой понимания и истолкования Бергсон возвращается к концепции узнавания, сформулированной в «Материи и памяти», – к идее о том, что при узнавании чего-либо мы идем от прошлого к настоящему, а не наоборот. Восприятие само по себе, замечает он, не могло бы вызвать сходное с ним воспоминание; напротив, именно воспоминание дает нам возможность распознать данное восприятие, которое «становится полным восприятием и приобретает отчетливую форму только при посредстве самого воспоминания, которое вливается в него и доставляет ему большую часть его материи. А если так, то, следовательно, нашим постоянным проводником является прежде всего смысл, который и ведет нас при восстановлении форм и звуков» (с. 139). К примеру, благодаря прочитанной или произнесенной фразе мы входим в соответствующий ряд идей, затем, отталкиваясь от них, развертываем их в подходящие слова, дополняющие то, что мы видели и слышали. «Таким образом, процесс истолкования в реальности есть процесс восстановления. Первое соприкосновение с образом дает направление абстрактной мысли. Эта последняя развертывается затем в образы, которые, в свою очередь, соприкасаются с воспринимаемыми образами, следуют по их следам, приобретают силу и их покрывают. Там, где наложение совершенно, восприятие вполне истолковано» (там же). И в этом процессе мы движемся, вновь подчеркивает Бергсон, не от слов к идеям, поскольку значение слов какой-либо фразы не абсолютно, а определяется контекстом, тем, что предшествует процессу и что за ним следует; напротив, мы исходим от предполагаемого смысла (схемы), от него идем к реальным восприятиям, в данном случае восприятию слов, и, постоянно сверяясь с ними, достигаем понимания. В таком движении от схемы к образу и возникает чувство усилия.

Описанная здесь динамическая схема, по всей вероятности, представляет собой один из аналогов гештальта. В то время гештальттеория уже развивалась в Германии в работах Г. фон Эренфельса, но Бергсон нигде не упоминает о ней. Скорее всего, он пришел к сходным идеям самостоятельно, поскольку начиная с «Опыта» интуиция целостности, утверждение примата целого над частями были для него ведущими. В «Опыте» он решительно подчеркивал целостность, неразъемность длительности, в «Материи и памяти» – единство личности как духовно-телесного существа. Теперь же, когда в фокусе его внимания оказались идеи Плотина и решение им проблемы взаимодействия единого и многого, он исследует уже процесс развертывания множественных форм из исходного единства, и динамическая схема становится одним из способов описания и объяснения такого процесса, который можно сравнить в этом плане с плотиновской эманацией, только рассмотренной применительно к сфере психологии. Обратим также внимание и на то, что теперь Бергсон прямо говорит о смысле как «проводнике» в процессе узнавания; выше упоминалось о том, что в «Материи и памяти» представлена, по существу, именно теория формирования и уточнения в сознании смысла наличной ситуации. Теперь это становится еще более очевидным.

В превращении динамической схемы в образ состоит, по Бергсону, суть всякого изобретения и, можно сказать, вообще любого творчества. Писатель, музыкант, поэт движутся в своей работе от целого к частям, от схемы к образу, разворачивая исходное простое представление в слова и звуки. Таким образом, «работать интеллектуально – значит вести одно и то же представление через различные планы сознания в направлении от абстрактного к конкретному, or схемы к образу» (с. 144). В jtom процессе сама схема не остается неизменной, может значительно уточняться в зависимости от того, в какие соперничающие между собой образы она должна развернуться, и чем больше такое изменение, тем ощутимее бывает испытываемое при этом чувство усилия. Динамическая схема – это факт внутреннего опыта, хотя ее и нельзя точно определить в силу присущей ей подвижности. Ее формирование свидетельствует о работе интеллекта, который скорее смотрит в будущее, чем опирается на прошлое, т. е. не оперирует уже сложившимися образами и понятиями, а настроен на восприятие нового, – интеллекта гибкого, творческого, способного передать изменение и новизну, а не только устойчивость и повторение.

Итак, наряду с механизмом ассоциации, обозначающим движение интеллекта «в одном плане, по поверхности», существует и движение вглубь, от одного плана сознания к другому, от схемы к образам, причем характерным признаком этого движения является чувство усилия. И здесь, в конце статьи, Бергсон затрагивает тему, о которой он рассуждал в тот же период в других работах и которая обозначает одно из наиболее важных направлений, ведших его к идеям «Творческой эволюции», – проблему причинности. Теперь она рассматривается в связи с проблемой усилия. Проведенный им анализ, утверждает Бергсон, позволяет предполагать, что «между импульсом и притяжением, между “действующей причиной” и “причиной конечной” существует… нечто промежуточное» – особая форма деятельности, которая, «будучи реальной причинностью, состоит в постепенном переходе от