его точки зрения, определять следует не максимально общие понятия, а те, что стоят ближе к конкретным наукам, в особенности к психологии, с которой в данном случае и нужно начинать[286]. Такая позиция вряд ли могла встретить понимание у Лаланда и других участников обсуждения, однако для Бергсона она была принципиальной, поскольку выражала его стремление преодолеть чрезмерную общность, абстрактность философских понятий – в этом он видел одно из условий точности в философии (с конкретной попыткой реализации такого стремления мы встретимся в «Творческой эволюции»).

14 декабря 1901 г. Бергсон при поддержке Э. Бутру был избран в Академию юридических и политических наук, что, кроме понятных положительных эмоций, принесло ему и массу дополнительной работы: теперь он регулярно выступал на заседаниях Академии – то в качестве эксперта на проводившихся время от времени конкурсах научных работ, то с сообщениями о тех или иных появившихся в печати книгах. Готовя эти обзоры, он существенно расширял собственный философский горизонт: среди представленных им в Академии книг – работы не только по философии и психологии, но и по социологии, литературоведению и др. (о разнообразии их тематики позволяет судить трехтомник его «Сочинений и речей», где опубликованы эти сообщения). Постепенно среди таких книг появятся и работы учеников Бергсона, написанные явно под его влиянием; а в 1904 г. он предложит вниманию членов Академии подготовленный М. Прустом перевод книги Дж. Рёскина «Амьенская Библия» (творчеством Рёскина Пруст в те годы очень увлекался)[287].

Об интеллекте. «Интеллектуальное усилие». Понятие динамической схемы

В конце июля 1902 г. Бергсон произнес в лицее Вольтера на торжестве в связи с вручением наград речь, позже получившую название «Об интеллекте»[288]. Как и в речи «Вежливость», он постепенно продвигается здесь ко все более глубоким формам (и определениям) интеллекта, показывая, что подлинный интеллект не совпадает с суммой приобретенных знаний, не сводится к хорошей памяти, к способности рассуждения, необходимой для чистой науки, даже к способности понимания, которую можно назвать «гибкостью интеллекта». «Подлинный интеллект есть то, что вводит нас внутрь изучаемого предмета, заставляет коснуться его глубин, проникнуться его духом и ощутить биение его сердца. Интеллект… есть тот поток симпатии, который возникает между человеком и предметом… точное приспособление духа к его объекту, совершенная настройка внимания, некое внутреннее напряжение, дающее нам в нужный момент силу, необходимую, чтобы быстро схватить, крепко сжать, удержать надолго»[289]. Такого точного приспособления духа к объекту можно добиться, полагает Бергсон, усилием воли, путем сосредоточения, напряжения внутренней энергии, причем подобное усилие часто бывает столь мучительным, что многие бесконечно откладывают его и так никогда и не совершают. А между тем именно способность к такому усилию и его глубина отличают человека от животного, здравомыслящего человека – от праздного мечтателя, выдающегося – от посредственности. «Спуститесь до самых своих глубин, чтобы вывести на поверхность все то, что есть в вас, – больше, чем там есть», – призвал Бергсон учеников (р. 180–181). Наряду с уже знакомыми нам темами усилия, напряжения воли здесь появляется этот образ спуска в глубину и последующего подъема, со всем накопленным там, вверх, – образ динамический, как и многие бергсоновские образы; он не раз встречается и в более поздних сочинениях философа.

К 1902 году относится и статья «Интеллектуальное усилие», в ряде моментов развивающая тезисы этой речи и представляющая собой, на наш взгляд, одну из самых значительных работ данного периода. Она также основывается на идеях «Материи и памяти»; в центре ее – проблема усилия, характеризующего напряженное состояние сознания, когда человек о чем-то думает или следит за чьей-то мыслью. Чем отличаются расслабленное, грезящее сознание и сознание, совершающее усилие? Интересно, что Бергсон, как и в изложенной выше речи, говорит здесь именно об усилии и о состояниях интеллекта, рассматривая различные формы его деятельности – от воспроизведения каких-то впечатлений до столь высоких форм, как творчество или изобретение. Он опирается в своих рассуждениях на концепцию «планов» (уровней) сознания, раскрытую в «Материи и памяти», и, проанализировав ряд конкретных примеров, связанных с воспоминанием, делает вывод о том, что в усилии выражается, как правило, движение интеллекта от одного плана сознания к другому. Так, если мы заучили стихотворение наизусть, то, произнося его про себя или вслух, мы практически не совершаем усилия, делаем это машинально, – одно слово влечет за собой следующее, и интеллект остается пассивным. Здесь происходит движение, так сказать, в горизонтальной плоскости, в одном и том же плане сознания. Если же нам нужно выучить что-то быстро и активно, осмысленно – Бергсон приводит использованный У. Джеймсом пример с проповедником, который так развил свою память, что для заучивания проповеди наизусть ему было достаточно одного внимательного и аналитического чтения, – то мы продвигаемся через целый ряд таких планов, чтобы свести все идеи, образы и слова в одну точку, в одно простое представление, содержащее в себе возможность развертывания во множественные образы.

Опираясь на собственную концепцию и на идеи ряда психологов о «предвосприятии», т. е. «предвосхищенном образе» или гипотезе о «значении того, что предстоит воспринять»[290], Бергсон высказывает мысль о том, что в сознании первоначально складывается некое схематическое представление целого, или динамическая схема, где в слитном виде содержится то, что впоследствии разворачивается в образе, распадаясь на отдельные элементы. Динамическая схема не является «экстрактом из образов, полученных путем обеднения каждого из них», т. е. путем абстрагирования, – ведь тогда было бы непонятно, как мы получаем затем полноценный, необедненный образ; но это и не абстрактное представление о смысле образов в целом. «Без сомнения, идея об этом смысле занимает здесь большое место; но помимо того, что трудно сказать, чем может быть это представление смысла образов, абсолютно оторванное от самих образов, ясно, что тот же самый логический смысл может принадлежать сериям совершенно различных образов и что, следовательно, его недостаточно для того, чтобы заставить нас удержать и воспроизвести данную серию образов предпочтительно перед всеми другими» (с. 131). Схему эту, отмечает Бергсон, трудно определить, но почувствовать ее может каждый человек. Так, шахматисты, играющие «вслепую» на нескольких досках, представляют себе не внешний вид каждой фигуры, а ее функцию; тогда партия выступает как комбинация этих функций, или сил, т. е. как некое представление о партии в целом. И такое исходное представление позволяет игроку в любой момент видеть внутренним взором ту или иную партию. В подобной схеме содержатся – во взаимном проникновении – те элементы, которые в образе разворачиваются в виде внешних друг другу частей.

Так же описывается деятельность понимания и истолкования. Усилие, совершаемое сознанием в актах воспоминания, истолкования, внимания и т. п., в отличие от автоматической