пятки, я вхожу в комнату и бросаюсь к кровати, а затем стаскиваю одеяло.

Пусто. В кровати пусто.

Я пытаюсь не паниковать, но это невозможно. Я обегаю наш маленький номер, заглядываю в свою спальню и ванную и бросаю взгляд на диван в надежде, что Генри уснул на ходу.

Не способная больше контролировать себя, я несколько раз истошно зову сына: «ГЕНРИ!»

Отец заходит в номер, растерянно оглядываясь.

– Симона, что…

– Где он? Он возвращался в ваш номер?

До моих родителей доходит долго, слишком долго. Мама продолжает повторять, что нужно проверить все помещения, хотя я уже сказала, что все проверила. Отец говорит:

– Может, он проголодался? Он мог спуститься вниз за едой?

– Звоните администратору! – кричу я. – Звоните в полицию!

Я бегу по коридору к номеру Карли и молочу в дверь. Затем вспоминаю, что дала ей отгул, – должно быть, девушка вышла поужинать или отправилась в кино.

Я пробую набрать ее на всякий случай, но трубку она не снимает.

Я бегу к автомату со льдом, к лестнице, к лифтам. Я несусь вниз к главному вестибюлю, чтобы проверить в магазине, как советовал мой отец, и молюсь, что застану Генри за созерцанием шоколадных батончиков и чипсов. Он действительно любит сладости.

В магазине только усталый бизнесмен, делающий безрадостный выбор между бананом и яблоком.

– Вы не видели мальчика? – спрашиваю я его. – Девять лет, кудрявые волосы, пижама?

Бизнесмен качает головой, напуганный моим резким криком.

Я выбегаю из отеля и оглядываю многолюдную улицу, размышляя, мог ли Генри выйти. Он знает, что ему запрещено гулять одному, тем более ночью. Но если он рассердился, что я не взяла его на встречу с Данте…

Я в нерешительности стою на углу, рядом с белым фургоном маляра.

Так все было? Генри спустился вниз, чтобы еще раз взглянуть на своего отца? Он последовал за нами… возможно, до самого парка?

Задняя дверь фургона открывается.

Все еще ошеломленная, я делаю шаг в сторону, чтобы не мешать, и смотрю в сторону парка. Стоит ли мне бежать туда или лучше позвонить Данте?

В этот момент мне на голову опускается матерчатый мешок. Это так неожиданно, что я не понимаю, что происходит, – я хватаю ткань, пытаясь сорвать ее с лица. Тем временем чьи-то руки обхватывают меня и отрывают от земли. Я кричу и сопротивляюсь, но это бесполезно. Через две секунды меня швыряют в багажник фургона.

Данте

Я еще в жизни не испытывал такого шока.

Признание Симоны было подобно удару врезавшегося в меня из ниоткуда лайнбекера[58] весом 400 фунтов[59]. Я чувствую себя так, словно лежу на дерне, отчаянно пытаясь вдохнуть, пока моя голова разлетается на мелкие кусочки.

Никогда, ни на секунду мне не приходило в голову, что Симона может быть беременна моим ребенком. Мы занимались незащищенным сексом только однажды – тогда в музее. Учитывая, что она была девственницей, я даже не думал, что это возможно.

Но теперь, когда я знаю об этом, многое обретает смысл.

Ее тошнота последние недели перед расставанием. Ее переживания, связанные с моим занятием. Ее требование встретиться той ночью и ее ужас от того, каким я предстал перед ней – избитым, истекающим кровью и воняющим бензином.

Она собиралась сказать мне о том, что я стану отцом, а я явился к ней на встречу воплощением всего самого невозможного для отцовства. Человеком, которого ты меньше всего хочешь видеть рядом со своим ребенком.

Теперь я понимаю.

Я понимаю… но от этого мне не легче. Ни черта не легче.

Она перелетела через Атлантический океан. Она исчезла из моей жизни без единого слова. Она девять месяцев вынашивала моего ребенка, родила и затем ВОСПИТЫВАЛА МОЕГО ГРЕБАНОГО СЫНА, ДАЖЕ НЕ СООБЩИВ МНЕ О ЕГО СУЩЕСТВОВАНИИ!

Я так зол, что не могу даже спокойно думать об этом.

Когда Симона убежала от меня в парке, я не пытался ее догнать. Я знал, что будет лучше, если она уйдет до того, как я скажу или сделаю что-то, о чем буду жалеть.

Я бы ее и пальцем не тронул – никогда в жизни.

Но если бы мимо проходил какой-нибудь незнакомец и спросил бы меня, сколько времени, я бы определенно убил его.

Я бы никогда не навредил Симоне.

Даже сейчас, переполненный горечью и яростью, я понимаю, что это так.

Да, мне горько. Во мне столько же горечи, как в целой бочке хинина. Я вбираю ее в себя, пропитываясь горечью насквозь.

Она украла нашего ребенка. Вырастила его на другом конце света. Мне не довелось смотреть, как он растет у нее в животе. Мне не довелось увидеть, как он учится ползать или ходить. Мне не довелось услышать его первых слов. А главное, мне не довелось растить его. Учить его, помогать ему, заботиться о нем. Познакомить его с нашей культурой, семьей и наследием.

Вместо этого его растили Симона и Яфью-гребаный-Соломон, которого я до сих пор ненавижу. Соломон все-таки отомстил мне, а я даже не знал об этом. Я пытался отнять у него дочь, а он отнял моего сына.

Я брожу по парку назад и вперед, излучая столько ярости, что люди стараются убраться подальше с моих глаз.

Этого мало. Мне нужно как-то выпустить пар.

Так что я с топотом возвращаюсь к машине, которая все еще припаркована у отеля, и запрыгиваю в открытый кабриолет. На заднем сиденье лежит стопка пледов – после я планировал свозить Симону на дюны. Я представлял, как мы будем сидеть на песке и любоваться звездами.

Каким же я был гребаным идиотом.

Я с ревом отъезжаю от обочины, на скорости выезжая на дорогу. Обычно я вожу аккуратно, но не сегодня. Ничто, кроме холодного ветра в лицо, не способно унять пожар, бушующий в моей голове.

Она предала меня. Поэтому я так зол. Я готов был принять то, что Симона оставила меня. Я мог простить ее за это. Всю ту боль, что принес мне ее побег, затмило счастье от ее возвращения.

Но это… ничто не вернет мне девять лет жизни сына.

Черт возьми, я едва взглянул на него!

Он был прямо там, рядом со мной в номере отеля, а я едва обратил на него внимание.

Теперь я пытаюсь вспомнить.

Он был худым и высоким. У него были кудрявые волосы и большие глаза. На самом деле он чем-то напоминал Себастиана, когда тот был