он рисует у себя в голове жестокие картины, представляет ограбление или предательство, что-то, что ему знакомо. Что-то, что он способен понять и простить.

Как всегда бывает, когда я волнуюсь, мои чувства обостряются. Я чувствую запах его одеколона, лосьона после бритья, мыла и дезодоранта, даже запах геля на его волосах. А подо всем этим – запах его кожи, его дыхания, даже легкий запах тестостерона, которого у него в избытке. Эти ароматы не противоречат друг другу – они сочетаются в восхитительное воплощение мужского запаха.

Кроме того, я чувствую сухой, дымный запах раздавленных листьев у нас под ногами. В воздухе витает свежий аромат сосновой живицы, а также запах выхлопных газов от автомобилей, проезжающих мимо парка, и даже легкий привкус озерной воды.

Я ощущаю прохладный ветерок на своем лице, распущенные локоны развеваются вокруг моего лица, а кожаная куртка тяжело давит на плечи.

Я слышу шум уличного движения, отдаленное бормотание людей, гуляющих в парке, хотя их и нет рядом с нами, хруст листьев под ногами и тяжелую поступь Данте.

Все эти ощущения смешиваются в моем мозгу, мешая думать. Мне нужно отвлечься от них, чтобы сосредоточиться. Мне кажется, будто я смотрю на себя со стороны, идущую по тропинке. Я слышу свой голос, не контролируя слова, которые он произносит.

– Когда я ушла девять лет назад… это случилось из-за того, что я забеременела, – говорю я.

Слова вылетают так быстро, что сливаются воедино.

Данте молчит. То ли потому, что он не расслышал, что я сказала, то ли потому, что он в шоке.

Я не могу на него посмотреть. Я не могу оторвать взгляд от дорожки, иначе не смогу договорить начатое.

– В Лондоне я родила ребенка. Твоего ребенка. Это Генри. Он не сын моей сестры и никогда им не был. Серва помогала мне его растить. Но это твой сын.

Теперь я позволяю себе посмотреть на Данте.

Выражение его лица ужасает меня. При взгляде на него оставшиеся слова застревают у меня в горле, словно его сжала невидимая рука.

Глаза Данте – две черные точки на бледном лице. Его скулы, губы, челюсть – все напряжено от шока и ярости.

Я должна продолжать идти. Я должна договорить, пока у меня есть возможность.

– Я скрыла его от тебя. И мне так ж…

– НЕ СМЕЙ! – рычит Данте.

Я отшатываюсь от него, спотыкаясь на своих каблуках. Это всего лишь два коротких слова, но они пропитаны ненавистью. Данте не хочет, чтобы я извинялась. Он говорит так, будто убьет меня, если я попытаюсь.

Данте стоит, ссутулив плечи и сжав кулаки по бокам. Он дышит медленно и глубоко. У мужчины такой вид, будто ему хочется швырять валуны и вырывать с корнем целые деревья и ломать их о колено.

Глубоко в душе я размышляла, догадывается ли Данте, что Генри может быть его сыном…

Теперь я вижу, что он даже не подозревал об этом.

Данте и представить себе не мог, что я могу утаить от него подобное.

Я боюсь произнести хоть слово. Эта тишина невыносима. Чем дольше она длится, тем хуже все становится.

– Данте… – робко произношу я.

Мужчина бросает на меня взгляд. Теперь на его лице застыл оскал, ноздри раздуваются.

– КАК ТЫ МОГЛА? – рычит он.

Это слишком. Я не могу это вынести. Я разворачиваюсь на каблуках и бегу от него прочь так быстро, как только могу. Бегу прочь из парка и через весь квартал обратно к отелю.

Я на каблуках, и Данте быстрее меня – он легко мог бы догнать меня, если бы захотел. Но мужчина не бежит следом. Возможно, потому что и сам понимает, что тогда разорвет меня на части голыми руками.

Я проталкиваюсь сквозь двери и бегу в туалет. Закрывшись в кабинке, я сползаю на пол, всхлипывая и закрыв лицо руками.

Я сделала нечто, что невозможно исправить.

Я разбила Данте сердце девять лет назад, и сейчас я сделала это снова.

Он готов был простить меня за то, что я ушла. Но такое… такое он не сможет простить никогда. Я должна была понимать это с самого начала. Мне не стоило допускать, чтобы мы снова сблизились.

Я плачу до боли в теле. Мои глаза распухли, я едва могу дышать из-за слизи в горле.

Я бы хотела вечно сидеть в этой кабинке. Я не готова встретиться с последствиями своих действий. Это невыносимо. Это чудовищно.

К сожалению, это не выход.

Так что, ослабевшая, я, пошатываясь, встаю с пола. Подойдя к раковине, я умываюсь холодной водой до тех пор, пока припухлость не становится меньше. Затем промокаю глаза одним из аккуратно сложенных в корзинке полотенец и пытаюсь сделать глубокий вдох, который не перешел бы при этом во всхлип.

Наконец я готова вернуться в номер.

Я поднимаюсь в лифте, с ужасом представляя светскую беседу со своими родителями. Мне нужно пожелать им спокойной ночи. И уложить Генри в постель, если он еще не спит.

Я захожу в родительский номер, предполагая, что они могут до сих пор играть в настольные игры.

Поле от «Билета на поезд» сложено и лежит в коробке вместе со всеми пластиковыми детальками. Mama пьет чай, а папа сидит на диване и читает биографию.

– Как прошел ужин? – спрашивает mama. – Что-то ты быстро.

– Да, – в оцепенении отвечаю я. – Генри уже спит?

– Спит, – кивает головой она, отпивая чай. – Он не захотел больше играть после твоего ухода. Сказал, что устал, и сразу пошел в кровать.

– Надеюсь, он не заболел, – добавляет tata, перелистывая страницу.

Обычно Генри не ложится спать до последнего. Похоже, он рассердился, что я не взяла его с собой. Надеюсь, сын не ушел плакать в наш номер, пока мои родители были слишком далеко, чтобы услышать.

– Пойду проверю, как он, – говорю я. – Спасибо, что присмотрели за ним.

– Он такой славный мальчик, – с улыбкой говорит mama.

– Спокойной ночи, малышка, – отвечает tata.

– Спокойной ночи.

Я прохожу в наш номер через сквозную дверь. У нас с Генри раздельные спальни – мальчику в его возрасте нужно личное пространство.

И все же я на цыпочках подкрадываюсь к его комнате и слегка приоткрываю дверь, стараясь не разбудить сына, если тот действительно уснул, но чувствую потребность проверить, как он.

На его кровати куча мала из подушек и одеял. Трудно разглядеть маленького мальчика во всем этом бардаке. Я открываю дверь чуть шире.

Я не вижу ни его кудряшек, ни торчащих из-под одеяла ног.

Сердце уходит в