Представляя его лицо, я чувствую первый укол чего-то, отличного от злости. Легкий трепет предвкушения.

Мой сын был красивым. У него было умное лицо. Он выглядел сильным и смышленым.

Я мог бы познакомиться с ним, познакомиться как следует.

Должно быть, поэтому Симона и рассказала мне.

Она могла этого не делать, ведь я ничего не знал. Она могла продолжать выдавать Генри за своего племянника.

Я вспомнил, как спросил ее об этом тем вечером в «Хэритейдж-Хаусе». Девушка покраснела и замялась, прежде чем ответить. ЧЕРТ ВОЗЬМИ! Как я мог быть так глуп? Что девять лет назад, что сейчас, были сотни намеков на то, что происходит на самом деле.

Если бы я полетел в Лондон, я бы знал. Я бы увидел, что Симона беременна. Но я остался лелеять свою боль в Чикаго.

Я думал о том, чтобы последовать за ней. Сотню раз. Однажды я даже купил билет.

Но так и не полетел. Из-за гордости.

Я говорил себе, что не нужен ей и не смогу заставить ее изменить мнение.

Я никогда не думал, что может быть другая причина ее исчезновения. Что-то, помимо нас двоих.

Теперь я чувствую кое-что еще – вспышку сочувствия.

Потому что понимаю, как страшно ей должно было быть. Симоне было всего восемнадцать. Она едва справила совершеннолетие.

Я думаю о том, как сильно изменился с тех пор. Я был импульсивным и беспечным, принимал неправильные решения. Могу ли я винить ее за то, что она тоже приняла неверное решение?

Если оно вообще было неверным.

Я вспоминаю обо всех глупостях, что натворил за эти девять лет, – все конфликты, кровопролития, ошибки, которые я совершал…

Симона вырастила нашего сына в Европе, вдали от всего этого. Он был здоров, счастлив и в безопасности.

Я не могу радоваться тому, что она сделала это.

Но… я понимаю, почему.

Я вспоминаю, как она стояла в парке, дрожа от страха при мысли о том, чтó должна мне рассказать. Чего она так боялась? Думала, что я обижу ее? Опасалась, что я похищу ее сына?

Нет. Если бы она боялась этого, то не рассказала бы мне вовсе.

Но она рассказала… потому что любит меня. Потому что хотела, чтобы я познакомился с Генри спустя все эти годы, чтобы он узнал меня. И потому что… я думаю… надеюсь… потому что хотела быть со мной. Она хотела, чтобы мы стали семьей, как и должны были.

Я несусь по трассе на скорости сотню миль в час, и мне даже не нужно лавировать среди машин, потому что уже поздно и на дороге не так много других автомобилей.

Не отдавая себе в этом отчета, я еду в Саут-Шор и теперь понимаю, почему – не для того, чтобы посмотреть на высотку и на оставленное на ночь строительное оборудование.

Я хочу увидеть ее лицо.

Я подъезжаю к рекламному щиту в тот самый момент, когда реклама колы сменяется рекламой духов.

Лицо Симоны бьет меня как пощечина.

Она прекрасна. Мечтательна. И печальна. Да, она печальна, и я знаю это. Потому что все эти годы она стремилась ко мне, так же как я стремился к ней. Мы были две половинки одного целого, оторванные друг от друга, корчащиеся от боли и истекающие кровью, жаждущие воссоединения.

Она любит меня. А я люблю ее. Я не могу перестать ее любить.

Неважно, что она сделала, не важно, что может сделать в будущем. Я никогда не смогу ее разлюбить. Я готов отрубить себе руки ради этой женщины и освежевать себя заживо. Я не могу жить без нее, не хочу даже пытаться.

Простить ее – это не выбор. Я должен это сделать. Я не смогу жить иначе.

Потому что я не могу жить без нее. Я пытался много раз, и это не сработало. Ради нее я опущусь на колени и проползу по битому стеклу.

Стоит мне осознать это, как гнев покидает меня. Моя грудь пылает, но не от ярости.

Это просто любовь. Я чертовски люблю ее. Всегда любил и всегда буду любить.

Я паркуюсь перед рекламным щитом. Меня окружает ночная тишина.

Пока кто-то не садится на заднее сиденье.

Я вскрикиваю и оборачиваюсь, автоматически потянувшись к пистолету под сиденьем.

Затем я вижу, что это мальчик.

Мой сын.

Генри.

Он с беспокойством смотрит на меня, пытаясь пригладить кудри ладонью. Мальчик закусывает нижнюю губу с видом ребенка, который понимает, что у него неприятности.

На нем фланелевая пижама, темно-синяя с красной окантовкой. Я не могу отвести от него глаз.

Я был чертовски слеп. У него гладкая бронзовая сияющая кожа, как у Симоны. Но его кудряшки легче и светлее, а лицо более вытянутое, не такое квадратное, как у нее.

Более того, такая же форма лица была у Себа в его возрасте. У Генри такие же длинные ресницы, как у Неро и Аиды. Но цвет его глаз… они темно-темно карие. Почти черные.

Прямо как у меня.

Я замираю, глядя на него. Я молчу, неспособный произнести ни слова.

– Я… я спрятался на заднем сиденье, – объясняет Генри, что, в общем-то, и так понятно. – Простите, – сморщившись, добавляет он.

– Все в порядке, – успокаиваю его я.

Это первые слова, которые я говорю своему сыну.

Он отводит взгляд, но не может удержаться и снова смотрит на меня. Видно, что ему так же любопытно рассматривать меня, как и мне его, но мальчишка боится.

– Все нормально, – повторяю я, пытаясь его подбодрить. Я не очень-то умею разговаривать с детьми. У меня есть младшие братья и сестра, но это не то же самое, и они уже давно не дети.

– Я хотел познакомиться с тобой, – говорит он.

– Я тоже, – уверяю я сына. Затем я спрашиваю как можно мягче: – Твоя мама знает, где ты?

Генри мотает головой и выглядит еще более виноватым.

– Я улизнул, – признается он.

Меня радует его честность.

– Нам стоит ей позвонить, – говорю я.

Я набираю ее номер. Идет гудок, но затем включается голосовая почта. Симона не отвечает.

Она все еще расстроена из-за моей реакции. Должно быть, девушка еще не заметила, что Генри пропал. Возможно, она сейчас где-то плачет.

Я собираюсь ей написать, но Генри прерывает меня.

– Как так вышло, что ты никогда меня не навещал? – спрашивает он.

Я колеблюсь, не зная, что именно рассказывала ему Симона. Я мог бы обсудить это с ней, если бы не вышел из себя.

– А что говорила твоя мама?

– Она говорила,