– О чем?

– Хотя бы о тебе, романтик в командорскихшевронах. – Марина взъерошила ему волосы. – Может быть, ты мечешься втоске оттого, что у тебя ничего не получается, а у меня все благополучно? Янаше ремесло имею в виду.

– Вряд ли, – сказал Панарин. – Так могло быбыть, не верь я в наш успех. А я верю, знала бы ты, как я верю… Меня другоемучает.

– Я?

– Ты, – сказал Панарин.

– Ну что мне с тобой делать? Как тебя научить неизобретать сложностей и смотреть на вещи проще? Почему ты уверен, что слова«романтик» и «любовь» должны действовать на женщину как магические слова иавтоматически превращать ее в героиню рыцарского романа? Прошлым ты живешь…

– Чем бы я ни жил, другим я не живу, – сказалПанарин.

– А это плохо.

– Не думаю.

– А ты подумай.

– Ладно, хватит, – сказал Панарин, – очень ужпохоже на диалог двух глухих…

Она никак не могла стать той, настоящей, скрываясь заброней, закаленной на каких-то давних обидах и разочарованиях, рассудочнойхолодности, забавного до печали рационализма. Все, чем она прикрывалась,придумано даже не вчера, и несостоятельным оказалось даже не позавчера –гораздо раньше…

Запищал сигнал, и Панарин взял браслет со столика.

– Если опять какое-нибудь чудо, я не вынесу, –сказала Марина. – Сколько можно?

– Тим?

– Да, – сказал Панарин. – Что случилось?

– Тебе срочная космограмма с Земли.

– Излагай.

– «Прилечу завтра Стах».

– Спасибо. Доброй ночи.

– Ну вот, – сказала Марина. – Прибывает твойверный единомышленник.

– Почему такой тон? Тебе что, неприятно с нимвстречаться?

– Очень даже наоборот, – сказала Марина сбезмятежной искренностью. – С удовольствием с ним встречусь, есть чемвстретить.

– Думаешь, это его уязвит?

– Ничего я такого не думаю. Просто я немногозлопамятна, так, самую чуточку, по-женски, и мне приятно вспомнить, чтокогда-то он не принимал меня всерьез. И он об этом помнит, а ему, ты самнаверняка лучше меня знаешь, досадно будет сознавать, что когда-то он крупноошибся в оценке человека…

– Комариный укус.

– Ну и пусть. Зато мое профессиональное самолюбиеторжествует. – Она перехватила брошенный на часы взгляд Панарина. –Куда-нибудь собираешься?

– Да.

– Куда это, интересно?

– Тут недалеко. Там будут… наши.

Она поняла и тихо спросила:

– А мне можно?

Панарин кивнул. Он не сомневался, что ею пока движет лишьлюбопытство, сопровождающееся вежливым состраданием. Но это ничего. Нужно же счего-то начинать, пусть проникнется, если сможет…

* * *

На элкаре они доехали до маленького, с метр высотой,обелиска – простенькой пирамидки, поставленной на том месте, где пятнадцать летназад на Эвридике приземлился первый корабль с Земли, звездолет Дальнейразведки «Орел», и первый землянин ступил на Эвридику. Имени его, разумеется,на пирамидке не было, там вообще не было ничьих имен, только дата – никакоговеликого подвига не совершили ребята с «Орла». Можно было, собственно говоря,не ставить и саму пирамидку, но почему бы и нет? Когда-нибудь она окажется вцентре большого города, и кому-нибудь, возможно, интересно будет посмотреть нато место, с которого все начиналось…

Сквозь редколесье мерцал костер. Панарин взял Марину заруку, переплел ее пальцы со своими, и они пошли в ту сторону. Маленький живойогонь горел на равнине, ввинчивались в темноту искры, и отчетливо доносиласьпесня:

– Нам судьба под завязку

отвалила прохладного неба,

и старинную песню

моторы протяжно поют.

Между жизнью и смертью,

между зноем и бешеным снегом

с неугасшей надеждой

мы летим на планету свою.

Вокруг костра сидели человек сорок – и те, кто имел прямоеотношение к Проекту, и те, кто считал, что им тоже необходимо побыть сегоднявечером у этого костра. Никого сюда специально не приглашали, но никому невозбранялось сюда приходить. Панарин опустился на землю, Марина устроиласьрядом, отсветы костра их не достигали, и лишь двое-трое оглянулись на нихмельком.

– Нам фортуна отсыплет

чуда полные горсти —

за утраты и раны,

за любовь, за судьбу, за мечту.

Только где ж вы, ребята?

Что ж ушли вы, как поздние гости,

из полета и скачки?

Ведь погоня за звездами

вам по крылу и плечу…

Отзвенели аккорды, гитару у Риты взял Рамирес и запел старуюкубинскую песню о голубом попугайчике, что сидел на плече у известного всейГаване продавца лотерейных билетов, а потом продавец ушел в горыСьерра-Маэстры, потому что такое уж настало время, а вернуться в Гавану ему непришлось, и потерявший хозяина попугай умер от тоски, но спасибо ему за то, чтоон вытащил все же счастливый билет… Панарин тихонько переводил песню Марине, нопосле второго куплета она прижала ладонь к его губам и прошептала, что и такпонятно. Гитара переходила из рук в руки, пели песни на разных языках, пелигрустные и веселые.

– Значит, можно всякие? – шептала Марина.

– Ага, – тихо ответил Панарин. – В эскадрильеСент-Экса принято было поминать погибших друзей танцами с деревенскимидевушками. И не только у них, и не только так. Главное, чтобы это было от души…

Гитара оказалась у Марины, и она запела старинную английскуюбалладу:

– Ну что же, у нас неплохие дела,

так выпей же с нами, красотка!

И с ними была, и с ними пила

Джейн – Оловянная Глотка…

Никто не удивился, слушали серьезно.

– И с ними до страшного помоста шла,

и с ними до смертного часа была

Джейн – Оловянная Глотка…

Следующая песня не прозвучала – все смотрели вверх. Высоко вночном небе вспыхивали строгими букетами, переливались и гасли синие, цветаземного неба, гирлянды траурного салюта. И три новых имени на стеле красногогранита в Парке памяти – этот парк не так уж мал, и лучше бы его никогда небыло…

Потом низко, метрах в ста над землей, бесшумно, как тень,промчался над костром, заслоняя созвездия, один из звездолетов полигона.

– Ничего, если мы уйдем? – шепнула Марина.