И Фрол Прокофьевич начал рассказывать.

— Сонечка, приношу вам свои извинения за причинённыенеудобства, — сказал он, без этого он просто не мог. Интеллигент.

— Вы имеете ввиду свой труп? — уточнила я.

— Да, представляю, как вы напугались.

— Да нет, — решила я успокоить его. — Больше напугалась,когда узнала, что вы живы. Это было не совсем неожиданно, но слишком близко кмоменту прозрения. Я ещё толком и осознать не успела, а вы уже вот он. Ловко вывсех провели.

— Всех, но не вас, — напомнил Фрол Прокофьевич. —Поразительного ума вы человек.

— Это да, порой сама себе изумляюсь, — вынуждена былапризнаться я.

— Но вы наверное не поняли, зачем я это сделал? — беспомощнопряча под халат свои волосатые ноги, спросил он.

«Видимо, моё отвращение становится слишком заметно,» —подумала я, старательно отворачиваясь от этих жалких ног.

— Вы, вероятно, и не догадываетесь какими сложнымиотношениями связан я со своими бывшими жёнами, — с необъяснимым пафосомпродолжил Фрол Прокофьевич.

— Трудно не догадаться, — вставила я.

Фрол Прокофьевич, видимо, в своей каморке без дела не сидели заблаговременно приготовил эту речь, в которую не включил мою ремарку, апоэтому оставил её без реакции.

— Вы, вероятно, осуждаете меня за тот спектакль, который явынужден был разыграть в день своего рождения, — продолжил он.

— Ха, осуждаю, — снова не удержалась от комментария я. —Этот спектакль на вашем месте я бы разыграла лет двадцать назад и под шумоксмайнала! Вы просто герой!

Видимо, я окончательно поломала ему сценарий, потому что ФролПрокофьевич утратил официальные вид и тон, так не шедшие под его халат и ноги,и радостно завопил уже не по заготовленному тексту:

— Как?! Что я слышу?! Сонечка! Вы не осуждаете меня?! Выменя понимаете?!

— Не осуждаю, но и не понимаю. Резать надо было не себя, аваших жён. Редкостные змеи, они и меня чуть до греха не довели.

И тут из него полилось. Он схватил меня за руки и с жаромповедал, как непросто ему жилось, как таскали его, беднягу, из постели впостель, и как с каждым переходом он не досчитывался в кошельке денег, а наголове волос. Как грязно интриговали эти бабы, как заставляли его врать,кривить душой, предавать свои ценности, как пользовались его слабостями, средикоторых на первом месте было благородство.

— Соня! — кричал воспалённый обидами Фрол Прокофьевич. —Соня! Вы знаете каково, чувствовать себя проституткой?!

Я потупилась, потому что в детстве мечтала овладеть этойпрофессией, но уже к шести годам увлеклась балетом, а потом перешла на спорт…

Впрочем, везде одно и то же. Чем бы ты ни занимался, вездеприходится интриговать, врать, кривить душой, предавать свои ценности ипозволять использовать свои слабости.

В противном случае очень быстро выясняется, что ты никому ненужен и, более того, что существо ты не только бесполезное, но и вредное.

Дай бог счастья тому, кто со мной не согласен, хотя разумему нужней.

— Соня, — между тем взывал ко мне Фрол Прокофьевич. — Соня,настал тот день и тот час, когда понял я, что дальше так нельзя.

— Этот час настал тогда, — напомнила я, — когда выяснилось,что вы задолжали крупную сумму, которую отдать можете лишь при однихобстоятельствах — повальной смерти акционеров вашей компании.

— Да! — с жаром подтвердил Фрол Прокофьевич. — Но вместе сэтим выяснилось, что ненависть моя к этим акционерам перешла все границы! О,как ненавидел уже я этих акционеров!!! Я ненавидел в них все. В Тамаре этотизвечный апломб! Этот напор! Это нахальство! Безудержную предприимчивость! ВЗинаиде этот её старый триппер!

Здесь я оживилась.

— Простите, можно поподробней. Что вы имеете ввиду, говоряпро Зинаидин триппер?

— Что я имею ввиду? По-моему это ясно любому, кто хоть развидел мою Зинаиду. Этот лысый замусоленный парик, пыльный и безобразный, иначекак триппер не назовёшь.

Метко сказано, конечно, но я, признаться, ожидала большего.

— Это не женщина, а манекен, — уже гремел Фрол Прокофьевич.

— Простите, — вмешалась я, — а теперь речь о ком?

— Да о ней же, о Зинаиде, — гневно бросил он мне и с жаромпродолжил: — С безразличием трупа движется она по жизни, оживая лишь при видепауков и тараканов. Ненавижу в Изабелле её истекающую похотью блудливость!

«Очень квинтэссентно сказано, — про себя отметила я. —Тамарке по этой части до него далеко.»

— А Татьяна! — тем временем продолжал Фрол Прокофьевич. —Это не женщина, а колючая проволока, опутывающая вас начиная прямо с горла! АПолина, с её писком, не говоря уже о борще! С чего бы не начался наш с ней разговор,закончится он неизменными моими клятвами. Как ей их только вытягивать из меняудаётся? И клянусь в том, чего сам Бог не смог бы для неё сделать, а потом,конечно, винюсь.

«Ужас! Ужас!» — только и подумала я.

— Соня! — Фрол Прокофьевич снова схватил меня за руки. —Соня, передать вам не могу, как страшно попасть во власть к таким женщинам.

— К любым страшно, — заверила я.

— К этим особенно, — в свою очередь заверил и он. — Этивымочат вас, а потом выстирают, выполощут, выжмут и повесят сушиться. И неостанется в вас после этого ничего человеческого.

— Сами виноваты, — укорила я. — Зачем завели их так много?

Фрол Прокофьевич обезумевшим взглядом посмотрел на меня:

— Я завёл?! Да они сами! Завелись сами!

— Да это же не тараканы.

— Хуже! Хуже! Тараканы не лезут к вам в душу! Соня! Ониограничиваются кухней. А эти разбрелись по всей моей жизни, они совали нос вкаждый уголок, мне негде было спрятать свою тайну. Я жил под микроскопом! Соня!

«Ужас! Ужас-ужас-ужас!» — вторично подумала я.

— И вот настал день, когда я осознал, как я их ненавижу! Какненавижу! Соня!

Я, где-то как-то испугалась. В глазах Фрола Прокофьевичабыло одно безумие, одно сумасшествие. Бедняга, до чего его довели.

— И тогда я решил: или я или они. Придётся сделать выбор,вместе нам тесно на этой земле.

— Несложно представить куда пал ваш выбор, — не удержаласьот сарказма я.

Воспалённый Фрол Прокофьевич к моим словам отнёсся серьёзно.

— Нет, — закричал он. — Нет, Соня! Сначала я выбрал их. Яхотел покончить жизнь самоубийством, но тут мне позвонила Зинаида и попросилана выходные смотаться в Пензу к её тётушке.