жилища рабов и ведомая такой похотью, какой я не встречал никогда раньше, сказала ему, что покончит с собой, если не заполучит его. В ту ночь молодой человек, сын великих отцов, которому всегда снилась его родная земля, переспал с ней и насладился порочной ненасытностью ее похоти.

И теперь, много лет спустя, я, казалось, видел два ее серых глаза, разглядывавших ее коллегу, видел, как она надкусывает яблоко, в котором потом остался след ее зубов.

– Сэр, в «ТиСи Зираат» нет такого счета, – сообщил человек.

Он вернул паспорт и повернулся к двойнику Мэри Баклесс, собираясь сказать ей что-то.

– Но, извините, не могли бы вы проверить счет того другого человека? – спросил Тобе.

– Нет, к сожалению. Мы банк, а не полиция, – ответил человек раздраженным голосом. Он постучал себя по голове, а женщина, еще раз вгрызшись зубами в яблоко, исчезла из виду. – Понимаете меня? Здесь банк, а не полицейский участок.

Тобе собрался было сказать что-то, но человек отвернулся и последовал за женщиной.

Мой хозяин и его друг молча вышли из банка в центр города, как люди, получившие мрачное предупреждение о новой стране, в которую они приехали. Словно отчаявшаяся старая дева, новая страна набросилась на моего хозяина, щеголяя своими дешевыми украшениями. Он смотрел на нее глазами лунатика, отчего высокие здания, старые деревья, голуби, наводнявшие улицы, сверкающие стеклянные сооружения – всё казалось ему миражами, мутными изображениями, какие видишь сквозь хриплый дождь. Люди этой страны смотрели на них: дети, показывавшие на них пальцами, старики с сигаретами, сидящие на стульях, женщины, казавшиеся безразличными. Его спутника Тобе привлекли голуби, расхаживавшие по площадям. Молодые люди шли мимо магазинов, банков, салонов сотовой связи, аптек, древних руин и старых колониальных зданий с флагами, похожими на те, что висят в зданиях белых людей, которые пришли в землю великих отцов. Мой хозяин чувствовал себя так, будто часть его проколота гвоздем и он, истекая кровью, оставляет кровавый след на своем пути. Почти перед каждым зданием стоял кто-нибудь с сигаретой, пуская дым в воздух. Они остановились где-то, и Тобе заказал им еду, завернутую во что-то – хлеб, по его словам, – и колу. Они взмокли от пота, и мой хозяин проголодался. Он молчал. Эгбуну, молчание иногда – это крепость, в которую отступают сломленные люди, потому что здесь они могут пообщаться со своим разумом, своей душой, своим чи.

Но внутри себя он молился; голос в его голове молился о том, чтобы Джамике нашелся. Он мысленно перенесся к Ндали. Не следовало ему покидать ее. Теперь они с Тобе зашли куда-то, где на обозрение были выставлены туфли – на тарелках и на столешницах, и его глаза узрели надпись на стеклянной двери магазина: ИНДИРИМ. Мысль о человеке, который теперь владел его землей, снова заползла ему в голову. Он вообразил себе этого человека и его семью – вот они ходят там, выгружают вещи из своего фургона, тащат сумки и мебель в его опустевший дом. Перед отъездом он осмотрел комнату отца: без мебели, на стенах отметины и маленькие трещинки. Солнце освещало восточную стену, изголовьем к которой стояла кровать, и он в щели жалюзи разглядел колодец во дворе. Та комната, где он однажды увидел, как его родители, забыв запереть дверь, занимались любовью, была теперь настолько пуста, что у него возникло чувство, сходное с тем, которое захлестывало его, когда умерла мать, а потом отец.

Гаганаогву, еду принесли, когда он все еще думал о том, как в последний раз занимался любовью с Ндали, как, когда она отпустила его, его семя омочило их ноги, и она начала плакать, говорила, какой он жестокий – хочет покинуть ее сейчас – «сейчас, когда ты стал частью меня». Его мысли переключились на еду, но, Чукву, я описываю то, что случилось потом, когда они закончили заниматься любовью. Я не вспоминал об этом, потому что только теперь понял важность случившегося тогда. Ты знаешь, если бы мы должны были собрать все, что делают наши хозяева, в одном свидетельстве, оно бы никогда не кончилось. А потому свидетель должен подходить избирательно к событиям и передавать тебе только то, что важно, что должно добавить плоть, кости и кровь тому существу, которое и создает свидетель: истории жизни его хозяина. Но теперь, в этот момент, я думаю, что должен вспомнить тот эпизод. Тем вечером в пустой комнате, которая была его спальней, он прислонил голову к стене, и слезы побежали по его плечам на грудь, и он сказал, что это к лучшему. «Мамочка, верь в меня. Поверь, все будет хорошо. Я не хочу терять тебя». – «Но ты и не должен меня терять, Нонсо. Не должен. Что они могут сделать со мной? Гордые люди?» Он обнял ее, его сердце колотилось, он прижался губами к ее губам, приник к ее рту, как к флейте, так что ее пробрала дрожь и она больше не смогла говорить.

Агуджиегбе, то, что он сейчас ел – Тобе назвал эту еду «кебаб», – им подал стройный высокий белый человек, который, раскладывая еду с торчащими из нее зелеными перцами на маленькие тарелки, сказал что-то, и среди его слов прозвучало «Окоча». Тобе радостно сказал, что человек знает про Джей-Джея Окочу, нигерийского футболиста. Но мой хозяин, хотя сам и хранил молчание, опасался, что эта реакция привлечет других людей, которые все до одного походили на этого человека. Они были белыми, но казалось, будто их подкоптило нещадное солнце, а оно жгло здесь безжалостно, мой хозяин даже в Умуахии не помнил такой жары. Он избегал их взглядов, поедая кебаб, который хоть и нравился ему, но имел какой-то непривычный вкус. Казалось, думал мой хозяин с насмешкой, будто они предпочитают все продукты в сыром виде – помой и ешь. Лук? Да просто нарежь его и добавь в свое кушанье. Томаты? Конечно, собери их у себя на огороде, протри от пыли, помой в воде, нарежь и подавай на тарелке с едой. Посолить? Можно еще поперчить и добавить пряностей, а готовка на огне – только потеря времени, а время нужно беречь для других дел – покурить, попить чаек из крохотной чашечки, посмотреть футбол.

Хотя эти люди и переговаривались с Тобе, мой хозяин только смотрел в окно на проезжающие машины. Они двигались медленно, нарочито останавливались, чтобы пропустить людей, переходящих на другую сторону улицы. Никто не гудел. Люди шли быстро, и почти каждую проходящую женщину, казалось, сопровождал мужчина, державший ее за руку. Мысли