который они видели в автобусе, и воздействие этого спектакля заслуживают некоторого отступления. Мой хозяин в первые часы своего отчаяния думал о своем компаунде, маленькой ферме, об окре, посаженной Ндали две недели назад и теперь уже, наверно, готовой зацвести, о своих курицах. Он думал о ней, спящей на его старой кровати, о том, как он смотрел на нее как-то вечером, она сидела среди книг и занималась. Он снова думал о том, как получилось, что она выбрала его и отдала себя ему. Он совсем было ушел в эти мысли, но тут Тобе похлопал его по плечу и сказал:

– Соломон, смотри, смотри.

Он посмотрел в окно автобуса и увидел африканца, чернота кожи которого выходила за все мыслимые пределы нормы, он был как двигающаяся, живая скульптура, покрытая смолой. Человек, с которым Тобе разговаривал перед этим, сказал, что этот странный тип давно уже обитает на острове и стал таким знаменитым, что о нем написали в турецко-кипрской газете «Африка», логотипом которой, подчеркнул студент, является морда обезьяны. Никто не знал настоящего имени этого человека. Но все считали, что он из Нигерии. Он был выдающимся ходоком, который исходил город вдоль и поперек с портфелем, составлявшим, кажется, его единственную собственность и износившимся от времени. Человек этот ни с кем не говорил. Никто не знал, как он питается, как проживает дни. Моему хозяину пришло в голову, что Ти Ти, вероятно, рассказывал ему в аэропорту именно об этом человеке. Эгбуну, он смотрел на этого странного типа, пока тот не исчез вдали, и увиденное сильно потрясло его. Потому что он подумал, что, может быть, этот человек попал в такую же историю, что и он, и потерял разум.

Когда они приехали в кампус, он ушел в свою комнату. Она была пуста, если не считать его сумок на полу, рубашки, в которой он приехал, на одном из двух стульев и полотенца, которым он пользовался утром, повешенном теперь на одну из двух деревянных кроватей. Он понял, что комната предназначалась для двоих. Он сел на стул и открыл бутылку. Ему пришло в голову, что он не знает, почему купил выпивку, знал только, что должен выпить эту жидкость, своей прозрачностью напоминавшую пальмовые вина – напиток благочестивых отцов. Бутылки обошлись ему в пятнадцать лир, что в пересчете составляло тысячу пятьсот найра. Он встал на стул, посмотрел на шкаф – можно ли положить туда багаж. Там не было ничего, кроме пыли и старой зубной щетки, которая слабо цеплялась за рыхлую, тонкую паутину, ее щетинки истончились и затвердели от долгого пребывания здесь. Он подумал, что совершает какие-то лишенные смысла поступки. Ему как-то сказали (он не мог вспомнить кто): худшее из того, что несчастья могут сделать с человеком, это превратить его в кого-то другого, кем он никогда не был. А это означает, предупредил его тот человек, полное поражение.

Вспомнив это старое предостережение, он поставил прозрачные бутылки на пол и забрался в кровать. На кровати не было белья. Он пытался расплести путаницу мыслей в своей голове, но не смог. Они говорили все одновременно, их голоса оглушали его. Он встал, взял одну бутылку. «Водка», – беззвучно прошептал он и протер рукой влажную этикетку. Он делал глоток за глотком, пока его глаза не взбунтовались горячими слезами и пока не началась отрыжка. Он поставил бутылку и сел на стул. Слушал, как по пустой комнате ходит Тобе. Вот он включил кран. Вот шлепает ногами по полу. Вот включился еще один кран, за ним раздался звук струйки мочи в туалете. Плевок в раковину. Кашель. Мелодия церковной песни. Опять шаги. Открылась дверь комнаты, тихонько скрипнула кровать. Когда Тобе находился вне пределов слышимости или молчал, мой хозяин перемещал свои мысли туда, куда ему требовалось: на Джамике.

Эбубедике, он столько размышлял об этом человеке поздним вечером, что, когда здешняя темнота почти полностью окутала горизонт, трансформация, о которой его предупреждал забытый голос, завершилась. Он тогда лег полураздетый на голый пол, его разум перекорежило, он превратился в того, кем он не был. Он увидел, как превращается в льва, как охотится в диком лесу, ищет зебру по имени Джамике – животное, которое исчезло со всем, что принадлежало ему, его отцу, его семье. С большим трудом ему удалось представить Джамике, и он принялся разглядывать его с пристальным любопытством. Кашель перехватил горло, и он расплевал капли выпитого по комнате.

Он вызвал перед своим мысленным взором эпизод, о котором вспоминал раньше, эпизод, случившийся в 1992 году, как называет то время Белый Человек, вспомнил о том, как Джамике позднее на той неделе отомстил ему и его друзьям. Джамике включил их имена в список «крикунов», тогда как на самом деле мой хозяин вообще не говорил. Но на основании ложного доноса Джамике моего хозяина и его друзей выпорол дисциплинарный учитель. Моего хозяина настолько обидела несправедливость наказания, настолько рассердила, что он подстерег Джамике после школы и пытался завязать с ним драку. Но Джамике отказался драться. По традиции нельзя было драться с тем, кто отказывается драться, или ударять того, кто не станет ударять тебя в ответ. И потому тогда мой хозяин мог сделать только одно: объявить себя победителем несостоявшейся драки. «Девчонка, ты отказываешься драться, потому что знаешь: я тебя поколочу», – прокричал он. Тогда все согласились, что победил он. Но теперь, лежа на полу комнаты в этой чужой стране, он страшно жалел, что они не подрались в тот раз, и если бы он тогда поставил Джамике хоть несколько синяков, это стало бы утешением сегодня, пусть и слабым. Он бы поколотил Джамике, сделал бы ему подножку, извалял в пыли.

Эгбуну, он пребывал в ярости, хотел, чтобы драка состоялась сейчас, в этой стране, и он бы разбил бутылки водки о голову Джамике, смотрел бы, как алкоголь просачивается в его раны. Он закрыл глаза, пытаясь утихомирить сердце, и словно какое-то непрошеное божество услышало его просьбу: перед его мысленным взором возник и замер Джамике, залитый кровью. Куски битого стекла торчали у него из шеи, из груди, даже на животе запекся большой сгусток крови, словно заплатка из дополнительной кожи. Мой хозяин моргнул, но изображение не пропало. Джамике лил слезы от явной мучительной боли, а с его дрожащих губ срывались слова.

Это видение явилось ему с такой яркостью, что его пробрала дрожь. Бутылка выпала из руки, водка пролилась на ковер. Его охватило неожиданное сильное желание не дать Джамике истечь кровью