до смерти. Он протянул руки и обратился к страдающему человеку, словно тот и в самом деле находился перед ним, с мольбой прекратить истекать кровью. «Слушай, я совсем не хотел так вот изранить тебя, правда, – сказал он, закрывая ладонью глаза, чтобы не видеть эту жуткую картину, этого окровавленного с ног до головы человека. – Мои полтора миллиона найра. Прошу тебя, Джамике, пожалуйста. Верни мне их – и я вернусь домой, клянусь богом, который меня сотворил. Только верни мне деньги!»

Он снова посмотрел на своего слушателя, и мерцающая фигура словно в ответ задрожала еще сильнее. Он смотрел в ужасе, видел лужу крови, собирающуюся на полу между ног раненого. Он сел и прогнал этот образ, который хотя и существовал только в его воображении, но при этом, казалось ему, находился в комнате.

– Слушай, я не хочу, чтобы ты умирал, – сказал он. – Я не…

– Соломон, ты не заболел?

Это был голос Тобе из реального мира предметов, плоти и времени, Тобе стучал в его дверь.

– Нет, я здоров, – удивленно ответил мой хозяин: оказывается, он так шумел, что его слышал Тобе.

– Ты по телефону говоришь?

– Да, да, по телефону.

– О'кей. А то я услышал твой голос, не знал, что и думать. Пожалуйста, постарайся уснуть, чтобы успокоиться.

– Спасибо, братишка.

Когда Тобе ушел, мой хозяин громко сказал: «Да, я тебе позвоню завтра. – Потом помолчал, делая вид, будто слушает ответ, и сказал: – Да, и тебя тоже. Спокойной ночи».

Он огляделся, не увидел никакого Джамике, протер глаза, в которых собрались слезы, пока он умолял призрака. Иджанго-иджанго, в памятный момент жизни, который я не в силах забыть, мой хозяин искал его, проверил кровать, посмотрел за красной занавеской, на потолке, постучал по полу, он шептал, искал враждебную тень Джамике. Куда исчез человек, который истекал кровью? Где тот человек, которому он нанес смертельный удар? Но он никого не нашел.

Перед ним теперь возник образ чернокожего сумасшедшего, и он в страхе забрался в кровать. Но уснуть не мог. Стоило ему закрыть глаза, как он сразу же, словно бешеный кот, выпрыгивал на пустошь этого выжженного дня и рылся в этой благодарной почве, гарцевал посреди мусора, откапывал, выискивал подробность за подробностью – о банке, девице, которая трогала его волосы, о запросе в полиции, о встрече с Дехан, о воспоминании, как он поступил с Джамике много лет назад, что, по его представлениям, могло стать причиной этой великой ненависти, этого беспримесного злого умысла, вынашиваемого долгие годы. Он разгребал, выискивал, высматривал, пока не извлек всего, пока его мозг не оказался доверху забросанным мусором. И только тогда он уснул. Но ненадолго. Потому что вскоре он проснулся, и этот цикл начал безжалостно повторяться снова и снова.

Акатака, состояние моего хозяина так встревожило меня, я стал так опасаться за его будущее, что в течение того короткого времени, когда он спал, близко к полуночи, я вышел из его тела. Я подождал и, не увидев никаких духов в комнате, перешел в эфир и полетел через скопление духов в долины Эзинмуо. Через какое-то время я был в пещере Нгодо, в обиталище многих тысяч духов-хранителей. Как только мои ноги коснулись светящегося пола, я увидел духа-хранителя, которого знал много лет назад. Он был чи отца одного из моих бывших хозяев. Я спросил, не знает ли он чи живого человека по имени Джамике Нваорджи, но он не знал. Я оставил этого духа, который сидел в одиночестве, играя с серебряным кувшином у водопада. Я спросил у группы духов-хранителей, один из которых не имел хозяина вот уже двадцать человеческих лет, и он сказал мне, что найти какого-нибудь чи, который знал бы нынешнее местоположение живого хозяина или его чи, будет затруднительно. И в самом деле, я посмотрел на множество духов-хранителей вокруг, которые были лишь малой частью бессчетного множества духов-хранителей на земле, и понял бесплодность моей миссии. Я знал, что не смогу найти Джамике или его чи, если мне неизвестно, где они находятся. Опечаленный, потерпевший поражение, я вознесся со сверхъестественной силой в небеса и вскоре уже был на той единственной эзотерической тропе спуска, что известна только тебе, Чукву, и мне. Потому что это единственный путь, которым я могу вернуться в моего живого хозяина, словно влекомый магнетической силой, из любого места вселенной.

13. Метаморфоза

Обасидинелу, великие отцы в своей природной мудрости говорят, что мышь не может намеренно попасться в мышеловку. Собака не может знать наверняка, что в конце тропы глубокий заиленный пруд, а если бы знала, то не стала бы намеренно нырять в него, чтобы утонуть. Никто, видя огонь, не прыгает в него по собственной воле. Но тот же человек может свалиться в огненную яму, если он не увидел ее. Почему? Потому что зрение человека ограничено, он не может видеть за границами того пространства, куда достигает глаз. Ведь если кто-то придет к человеку в его дом, чтобы разделить пищу с его семьей, то этот человек может сказать: «Дианий, я только что вернулся с большого севера, угву-хауса[67] с двумя коровами, и они стоят столько-то». Он может приправить сказанное словами: «Я пришел к тебе, потому что мой скот особого племени, дает много хорошего молока, его мясо вкусно, как мясо нчи, пойманного в лесу Огбути». Возможно, такие слова убедят хозяина дома. Он может решить, что продавец исполнен доброй воли, и поверить всему сказанному, хотя своими глазами он ничего и не видел. Но он не знает, что коров плохо кормят, что они болеют или что они вовсе не племенные. И поскольку он не знает, он покупает коров за названную цену. Я видел это много раз.

Чукву, почему случаются такие дела? Потому что человек не может видеть то, что ему не показано, как не может видеть и то, что от него скрыто. Произнесенное слово считается правдивым, твердым, пока не доказано, что оно ложное. Истина является зафиксированным, неизменным состоянием. Она противится любой лакировке, любым махинациям. Ее нельзя украсить, ее нельзя приправить. Ее не согнуть, не переделать, не передвинуть. Человек не может сказать: «Почему бы нам не сделать этот отчет яснее, добавив к нему такие и такие подробности, тогда слушатель, может быть, лучше поймет». Нет! Такое деяние исказит истину. Человек не может сказать: «Друг мой, если меня спросят в суде, совершил ли мой отец преступление, то я, не желая, чтобы мой отец отправился в