и встали в проходе между пустыми креслами. Одна из них, помахивая наманикюренными пальцами, сказала что-то по-турецки.

– Турецки нет, – сказал он, удивляясь тому, как хрипло звучит его голос, ведь он мало говорил в последнее время.

Он глазами показал на Тобе, который тут же повернулся.

– Вы говорите по-турецки? – спросила девица.

– Немного турецки.

Девица рассмеялась. Она сказала что-то, но Тобе из ее речи не понял ни слова.

– О'кей, не турецки. Английски? Ingilizce? – спросил Тобе.

– Ой, простите, англицки только мой подруга, – сказала она, поворачиваясь к подруге, прятавшейся за ее спиной.

– Можно нам sac neder mek ya?

– Волос, – сказала другая.

– Evet! – сказала первая девица. – Можем мы волос?

– Потрогать? – спросил Тобе.

– Evet! Да-да, потрогать. А? Можно потрогать ваш волос? Это мы очень интерес.

– Вы хотите потрогать наши волосы?

– Да!

– Да!

Тобе повернулся к нему. По виду Тобе было ясно, что он не возражает, пусть девушки потрогают его волосы. Он был чернокожий человек с волосами, напоминавшими скудную растительность пустыни, и девицы хотели их потрогать. Для Тобе это не имело значения, и мой хозяин подумал, что и для него это не должно иметь значения. Не должно иметь значения и то, что он все еще не знает, куда делись его полтора миллиона найра, которые он получил за свой компаунд, и остальное – за птицу. Не имело значения и то, что, пытаясь решить одну проблему, он все глубже загонял себя в тупик, тупик, еще более безвыходный, чем прежде. И теперь две эти женщины, незнакомки, белокожие, говорящие на непонятном ему языке и на исковерканной, драной версии языка Белого Человека, хотели пощупать его волосы, потому что это казалось им интересным. Агуджиегбе, когда Тобе наклонил голову, чтобы девицы провели руками по его кудрявым нерасчесанным волосам, мой хозяин и свою голову наклонил так, чтобы им было удобно до нее дотянуться. И белые руки, тонкие пальцы с крашенными в разные цвета ногтями прошлись по головам двух детей старых отцов. Девушки хихикали, их глаза горели, они прикасались к их волосам и задавали вопросы, а Тобе быстро отвечал.

– Да, волосы могут быть длиннее, если не стричься.

– Почему они курчавые?

– Они курчавые, потому что мы их причесываем и мажем кремом, – сказал Тобе.

– Как Боб Марли?

– Да, наши волосы могут стать, как Боб Марли. Дада. Раста[66]. Если их не стричь, – сказал Тобе.

Теперь они заинтересовались Ханной, девицей из страны отцов.

– А вот эта девушка, у нее свои волосы?

– Нет, дополнительные. Бразильские волосы, – сказал Тобе и посмотрел на Ханну.

– Эти турка люди они сами все ничего знать нет. Скажи ей, такой волос он от природа есть, – сказала Ханна.

– А волос у черный женщин, они… Ммм… длинный?

Тобе рассмеялся:

– Да. Длинный.

– Зачем тогда надевать другой волос?

– Так быстрее. Они не хотят заплетать волосы в африканские косички.

– О'кей, спасибо, нам это очень интересовать.

Онванаэтириоха, я когда-то жил в хозяине, которому не исполнилось и тринадцати, когда в Ихембоси пришли первые белые люди. Отцы смеялись, глядя на них, и целыми днями издевались над глупостью Белого Человека. Иджанго-иджанго, я живо вспоминаю – потому что моя память не похожа на человеческую – одну из причин, по которой отцы смеялись и думали, что эти люди сумасшедшие, эта причина была – их идея отдавать деньги в банки. Они понять не могли, как человек в здравом уме может взять свои деньги, а иногда и все свое хозяйство, и отдать другим. Эта глупость выходила за все границы. Но теперь дети отцов охотно пользуются банками. И в некотором роде это все еще остается выше моего понимания: когда они приходят, им отдают их деньги назад, а иногда даже больше, чем они оставили!

Мой хозяин с другом и прибыли в такое место – в банк. Перед тем как войти, он вспомнил гусенка; однажды он вернулся из школы и увидел птицу в клетке, глаза гусенка были закрыты, словно опухли. Его отец уехал куда-то, и он остался в доме один. Сначала он очень испугался, потому что редко видел, чтобы эта птица так спала, по крайней мере не раньше, чем он ее покормит термитами и зерном, купленными специально для гусенка. Но не успел он даже прикоснуться к клетке, как птица встала, подняла голову и издала громкий крик. Тогда он отругал себя за то, что перепугался ни с того ни с сего.

И вот он безмятежно сидел в банке, который, с его обильными и изящными украшениями, мало отличался от нигерийских банков. Он приказал себе дождаться и посмотреть, что из этого выйдет, а не пугаться ни с того ни с сего. Он ждал с Тобе около аквариума, в котором то поднимались к поверхности, то опускались до дна с его камушками и искусственными рифами золотые, желтые и розовые рыбки. Когда подошла их очередь, Тобе направился к человеку за стойкой. Тобе объяснил ситуацию словами, которых никогда бы не смог найти мой хозяин.

– Значит, если я понял вас правильно, вы хотите знать, есть ли у вашего друга счет в нашем банке?

Человек говорил бегло и с произношением, напоминавшим то, с которым говорили Ндали и ее брат.

– Да, сэр. И еще мы хотим проверить Джамике Нваорджи, которому мой друг переслал деньги. Видите этот чек? Джамике Нваорджи внес за него плату за обучение.

– Извините, дружище, мы можем проверить только счет вашего друга, а не чей-то другой. Могу я увидеть ваш паспорт?

Тобе протянул ему паспорт моего хозяина. Человек постучал по клавишам, отвлекся на секунду, чтобы перекинуться несколькими словами с женщиной, заглянувшей в его кубикл, и рассмеялся. Гаганаогву, эта женщина была точь-в-точь похожа на Мэри Баклесс, женщину в стране жестокого Белого Человека, которая возжелала, чтобы мой тогдашний хозяин Йагазие возлег с ней двести тридцать три года назад. Семья Мэри Баклесс жила на участке земли у фермы, где Йагазие был рабом у хозяина, который владел и другими рабами. Ее отца убили за несколько лет до этого, и ее странным образом влекло к моему хозяину Йагазие. Она долго пыталась заманить его к себе в постель, завлекала всякими дарами. Но он боялся лечь с ней, потому что в той стране жестокого Белого Человека ему за это грозило повешение. И вот как-то вечером она перешла через горы тяжких трудов, кишевших днем странными отвратительными птицами, которых там называли во́ронами. Четверо других мужчин-пленников делали вид, что спят, а эта странная белая женщина, пренебрегая едким запахом из жалкого