– Твои друзья там тоже будут, – сообщила она. – Они в опасности. За ними следит какая-то тварь. Холодная, злая. Она в небе, над облаками. Крылья ее больше, чем паруса самого большого корабля, огромные полотнища змеиной кожи. Она изрыгает безумие, плавит плоть до костей своим безумием.

– Гайстескранкен?

Цюкунфт кивнула:

– На грани Вершины, вот-вот потеряет контроль.

Она рассмеялась, сама на грани истерики от ужаса.

– Готлос падет раньше, чем война успеет начаться.

– Это хорошо, – сказал Бедект. – Война – это такая штука, на которой во имя защиты интересов богатых говнюков гибнут бедняки.

– Иногда защищают что-то другое. Свой образ жизни. Свою свободу.

– Жители Готлоса не свободны, – ответил Бедект.

«Никто не свободен».

– Король Диб Шмуцих – гефаргайст, эгоцентричный ублюдок. Городом-государством правят полдюжины самых богатых, и все они – гайстескранкены. Большинство из них – гефаргайсты. Они владеют землями. Они владеют фермами. Они владеют едой и людьми.

– Но они редко применяют свою силу, – сказала она. – Готлос, может быть, не богатое и не процветающее государство, но в целом вся эта голытьба предоставлена сама себе.

Предоставлена сама себе, как будто о большем эти люди и мечтать не могли. Бедект рассмеялся.

– Голытьба. Так их может назвать только тот, кто себя к ним не причисляет.

Цюкунфт покраснела от смущения и заерзала:

– Мы были богаты. Это не преступление. Мой отец много работал…

– Вы владели людьми.

– Мы владели землей. Голыть… Люди просто работали на нас.

– Твой отец имел право наказывать их так, как считал нужным?

– Он всегда был справедливым человеком, – попыталась защититься она.

– Без сомнения, – ответил Бедект. – Он когда-нибудь вешал преступников?

Она настороженно взглянула на него, почуяв в его словах ловушку.

– Иногда.

– Их жизнь и смерть были в его власти. Это и есть право собственности.

Цюкунфт поджала губы, наклонила голову набок и прищурилась, глядя на Бедекта.

– Имеет значение, как ты распоряжаешься своей властью. Бог Геборене не будет каким-нибудь далеким Гефаргайстом, слишком занятым собой, чтобы как-то заниматься голытьбой. Он требует поклонения. Он хочет править всем и не остановится, пока не добьется этого. Он безумен, и его безумие опаснее, чем безумие какого-то эгоцентричного говнюка.

– Вот поэтому я остановлю его, – он больше не чувствовал себя уверенным в этом.

Что мог сделать умирающий старик богу?

– Теократ Геборене думает, что держит ее под контролем, – сказала Цюкунфт.

– Кого?

– Летающую гайстескранкен, о которой я говорила. Он послал ее за тобой, но она убьет тысячи. Десятки тысяч. Сровняет с землей города, – Цюкунфт пустыми глазами посмотрела на Бедекта. – Она сотрет с лица земли несколько городов-государств, прежде чем сломается. К тому моменту, как Вершина уничтожит ее, она отдаст этому безумному мальчику-богу большую часть мира и уничтожит то немногое, что останется. Если только кто-нибудь ее не остановит.

«Кто-нибудь. Не я. Я к тому моменту буду давно мертв».

– И она идет по следу Штелен и Вихтиха?

Она кивнула, не сводя с него влажных глаз.

– Она надеется, что они приведут ее к тебе.

– Они будут в том доме.

– И она будет там. В облаках. Есть еще двое. Ванисты, я так думаю. Они тоже на грани Вершины.

Ванистами называли гайстескранкенов, истово верящих во что-то немыслимое. Это могло означать что угодно – они могли считать себя петуниями или же свято верить, что обладают божественной властью над жизнью и смертью. Большинство из них считало себя более могущественными, чем они были на самом деле. Шансы на то, что их тоже послал теократ, казались довольно призрачными.

– Что ты собираешься делать? – спросила Цюкунфт.

– Поспать немного, – ответил Бедект, со стоном откидываясь на спину.

В течение десяти ударов сердца она смотрела на него, затем томно потянулась, позволив рубашке распахнуться, а юбке задраться, продемонстрировав большую часть ног.

Бедект испытывал слишком сильную боль, чтобы заинтересоваться сиськами и бледными бедрами. Он заворчал и повернулся к ней спиной.

– Я видела, как ты на меня посмотрел, старик.

– Твои ноги убивают меня, – ответил он.

Цюкунфт кинула в него корку хлеба.

Глава двадцать третья

Время – разновидность безумия. Мы думаем, что оно четко фиксировано, но если вы задумаетесь об этом хотя бы на мгновение, вы поймете, что это не так. Вы, несомненно, замечали, что время течет медленнее, когда вам скучно, не так ли? Это потому, что так оно и есть! Вера определяет реальность. Я переезжаю в Грюнлуген, самый скучный из городов-государств. Добравшись туда, я найду самую скучную работу, какую только смогу. Я буду жить вечно!

Аноним

Старик вышел из гор Гезакт, вооруженный только крепкой палкой и таким глубоким отвращением к миру, на какое способны только люди, прожившие дольше, чем они надеялись или хотели. Позади него, на дальней стороне горного хребта, осталось безумие. Следом за ним шли миллионы лет распада, оказавшегося в западне, – рыба в стоячем пруду, питающаяся отвратительным разлагающимся илом, спаривание, метание икры – и никаких перемен. Он всегда был чуточку безумен. Достаточно безумен, чтобы задаваться невыполнимыми целями и отваживаться на невозможные подвиги. Достаточно безумен, чтобы ловить чудесные шансы, и достаточно безумен, чтобы каждый раз выигрывать.

Достаточно безумен, чтобы быть великим.

Безумие осталось в прошлом, так же как грязное вонючее пятно – город, – который он миновал, возвращаясь домой.

Он помнил, как встретился с самым древним богом лицом к лицу, и в глазах бога горело хищное безумие. А еще он увидел там слабость и рассмеялся.

А потом убил его.

Или нет? Он не был уверен. Некоторые создания не могут умереть.

Старик заглянул в безымянный шахтерский поселок в нескольких неделях езды к северу от Аусайнандера – или того, что от него осталось. Существовал ли тот тогда, когда он сам еще был жив? Он не мог вспомнить. Может быть, город все еще стоял, а может и нет. Может быть, эти горы Гезакт не были теми горами Гезакт, которые он помнил, и здесь все было по-другому. Он с подобным уже сталкивался.

Старик увидел таверну – пожалуй, просто пару перевернутых ящиков под навесом, – расправил не согнувшиеся под тяжестью лет широкие плечи и направился туда. Здесь не было двери, чтобы войти; он двинул прямо к бару и бросил свою палку поперек стойки. Четыре головореза грубой наружности сидели кружком вместе с пятым – тот был гораздо более приятной внешности мужчиной с парными мечами. Они внимали ему, как будто он был одним из старых богов, вернувшимся, чтобы спасти человечество от бесконечного дерьма жизни. Фехтовальщик и его