Он стоял на пороге и улыбался:

– Найду вас сам, когда понадобится.

Дальше ничего не произошло. Еще много недель я ждала, что за мной придут, но никто не появлялся. Офицер так и не позвонил. Временами даже приходила мысль: я хотела бы его увидеть. Хотя бы узнать, как его зовут. И все.

Последующие три дня я закрывала глаза и звала деда, но, весьма вероятно, он осуждал меня за содеянное и жестоко игнорировал. Сон был полнейшей темнотой – я осталась одна. Страшное событие каким-то чудесным образом не перекочевало через границы приемника: Люся, вторая медсестра Катя и Алина Петровна молчали из сочувствия к моей персоне, охранник Саня, крепко наложив в штаны, спешно перевелся стеречь какой-то ювелирный магазин. Славка, конечно, на следующий день все вытянул из меня, как только увидел мою опухшую физиономию. Уединиться нам было негде, и мы сидели на скамеечке напротив хирургического корпуса, тихонько прижавшись друг к другу. Вокруг кипел лечебно-спасательный процесс, сновали туда-сюда по холодному ветру закаленные белые халаты. Мы молча и как-то по-сиротски наблюдали за этой суетой, будто и не были никогда ее частью. Славка тихонько сопел мне в затылок.

– Ничего, мать, ничего. Завтра все будет по-другому.

– Да… будет… конечно, будет.

Почти целая неделя выпала из памяти, словно за меня ее прожил кто-то другой. Но в четверг моя вконец расстроенная психика опять сыграла злую шутку, не хуже, чем Зона над Рэдриком Шухартом. Дед неожиданно услышал меня и появился, как только я отключилась в обнимку с Катериной перед последним рабочим днем. Вовка отсутствовал по причине внезапной командировки в Мурманск. Вероятно, заскучав сидеть в одиночестве на старом стульчике под березой, дед вытащил из дома маленький раскладной столик и деревянную табуретку и теперь с большим удовольствием играл в шашки с Александром Семеновичем Воробьевым. Играли азартно, громко перекрикивая друг друга и размахивая руками. Многоуважаемый Александр Семенович выглядел абсолютно преображенным, веселым краснощеким мужичком. Мне хотелось подойти и раскидать эти дурацкие шашки, стукнуть по столу кулаком, чтобы все вокруг разлетелось, разбилось на кусочки, а потом схватить деда за рубаху и тряхануть как следует.

– Дед, ты зачем это делаешь? Специально, что ли? Его не может тут быть! Он сам себя убил, понимаешь, сам! Ты что, ничего не видел?!

Но дед вел себя так, будто меня и не было. Я продолжала кричать в непонятную пустоту. Неожиданно он все-таки прервался и повернулся ко мне:

– Ленок, ты что, в эту брехню веришь, что ли? Где это ему не место? Тут ему и место, и всем тут место: и мне, и родителям, и ты тут, и бабушка, и Борька с Сашкой. Всем место.

– Дед, да мы же вообще-то еще живы, ты че?! Это только ты тут сидишь, непонятно где.

Дед добродушно махнул на меня рукой:

– Глупая ты у меня пока. Ну да ладно, ничего. Давай, беги уже, мешаешь нам.

Дед повернулся и продолжил увлекательную партию с Александром Семеновичем. А тот, бывший бомж, пьяница и самоубийца, даже не посмотрел в мою сторону. Стало невыносимо душно. Почти задохнувшись, я проснулась и выползла в гостиную. Все вокруг опять начало уходить в полумрак, комната удлинилась далеко в окно, и казалось невозможным уловить истинные размеры окружающих вещей. Границы предметов сместились и опять утратили геометрически правильные формы. Я тонула внутри утратившего правильное строение пространства, и теперь это искривление реальности протекало сильнее, быстрее и гораздо нагляднее, чем в прошлые разы. Воздуха не хватало.

Дыши, дыши, сейчас все кончится.

Утром проснулась от доносившегося из спальни глухого звука будильника. Остаток ночи я провела на кухонном диванчике, скрючившись и укрывшись большим покрывалом, снятым с кресла в гостиной. Я осталась жива, я дышала.

Через несколько недель на очередном дежурстве Славка, впопыхах стягивая с меня медицинскую кофту, неожиданно затормозил процесс и стал разглядывать что-то на моем животе.

– Ленка, твою мать… Ты когда свое божественное тело разглядывала в зеркало последний раз? У тебя ничего нигде не чешется?

– Что там такое?

– Да ты посмотри, доктор! У тебя чесотка, мать. Ну ты дала!

Действительно, последние дни живот что-то постоянно чесался, и я думала, что съела что-нибудь не то на фоне всевозможных стрессов. Слава хохотал, согнувшись пополам.

– Так, дорогая моя, сейчас пойдем к Алине Петровне и будем обрабатывать твою профпатологию, а заодно и меня посмотришь в нормальном освещении.

От такой идеи я пришла в полный ужас, совсем растерялась и уже была готова зарыдать.

– Ты что, нет! Я позориться не пойду, лучше умру. Нет, не пойду, и все.

Славка бился в истерике и не мог успокоиться, пока не начал икать.

– Ладно, сейчас позвоню одному товарищу. Привезет какую-нибудь фирменную пшикалку, черт с тобой.

Я начала плакать, потом смеяться. Потом привезли злосчастную пшикалку, которая, слава богу, оказалась не вонючей и не липкой, и мы оба облились с ног до головы. Пшикалку я решила забрать домой, на всякий случай облить еще и Катьку с Вовкой. Приятель Славы, оказавшийся хозяином какого-то ветеринарного магазина, веселился от души.

– Э-э-э, други мои, какие у вас интересные половые инфекции теперь, я тащусь! Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь, и каждый вечер тут же станет… как его… черт… Ну и работка тут у вас!

Много времени я продолжала жить в ожидании прихода кого-нибудь из карательных органов, ни одной минуты не забывая о несчастном бомже. Однако день ото дня событие отодвигалось в прошлое, постепенно теряло остроту, и наконец я вроде как смирилась с этой ношей. По прошествии пары недель после происшествия Люся, опрокинув пару рюмок коньяка, сообщила, что Алина Петровна ходила в церковь, поставила бродяжке свечку за упокой и заодно за мое здравие. Совершив сей поступок, она объявила Люсинде, что «если б не Елена Андреевна, ни за что за эту пьянь свечку ставить не стала бы, а доктора жалко: совсем похудела и сильно убивается». Сама Люся при появлении бомжей на вверенной ей территории стала относиться к ним еще более агрессивно. Процедура теперь состояла из надевания перчаток, безжалостного отъема у несчастных последнего имущества и вытряхивания всего содержимого в помойное ведро. После чего она заставляла молоденьких медсестер переодевать бродяжек в гуманитарную помощь, благо оная еще оставалась в келье запасливой Алины Петровны. Теперь каждый бомж закрывался в смотровой на ключ до приезда машины для перевозки в Сиверскую больницу.

Катька быстро привыкла к школьной жизни, влилась, как извилистый ручеек, в новый коллектив, и к концу сентября стало ясно, что учиться ей слишком легко. Сей факт меня немного расстроил, ведь без труда, как говорится, не вытащишь и рыбку из пруда. Привыкнет ничего не делать. Но с другой, эгоистической стороны, это сводило мою активность в отношении школьного процесса практически к нулю: вечером мы садились за купленный перед школой маленький письменный стол и перелистывали тетрадки, бегло прочитывали заданный материал и клеили какие-то поделки. Периодически я вспоминала адские рассказы о мучительной Голгофе под названием «первый класс», услышанные от моих двухдетных соседок в период недолгого сидения с коляской перед домом, и опять приходила к выводу, что мать я совершенно никудышная, раз даже тут не перепало ни горсти страданий. Вовка имел ко всему происходящему весьма поверхностный интерес, заключающийся в запоздалом вечернем вопросе об оценках, и каждый раз я повторяла ему, что в этом году оценок у них не будет. Он искренне удивлялся и высказывал различные претензии в адрес проведенной реформы образования. Эту часть монолога я, как правило, пропускала, так как стояла у плиты.