прощение связанных главным образом с Западом эмигрантов снова стало казаться правящим кругам нашей страны неуместным, излишним и «политически вредным» (читай: опасным).

У названных факторов не оказалось противовесов, нашедшихся в Испании. Наше общество, даже в 1940‑х годах, несмотря на подлинный патриотический подъем, далеко не полностью оправилось от нанесенных ему ранее глубочайших политико-психологических травм. В зрелом Советском Союзе по известным причинам не было ни христианской доктрины, ни независимо мыслившего духовенства. В необъятной 200‑миллионной стране с многомиллионной армией почти не осталось смелых и самостоятельных военных деятелей вроде Кейпо де Льяно и Ягуэ в Испании и (если раздвинуть рамки анализа) полковника фон Штауффенберга в Германии, генерала де Голля во Франции или маршала Бадольо в Италии. Государственная политика оставалась слишком послушной каждому мановению руки (и каждому страху) очень узкой группы лиц, монополизировавших высшую власть

К 1950‑м годам Советский Союз во многом вернулся к «политике отмщения», от которой тогда уже готовился отказаться Франко.

При вступлении советских войск в Центральную Европу всех белоэмигрантов заставляли вставать на «регистрационный учет», как в свое время в Крыму. Большая часть зарегистрировавшихся вскоре была арестована и репрессирована. Смертные приговоры получили в том числе сотрудничавшие с Германией и Японией бывшие белые деятели Краснов, Семенов и Шкуро. Их тайно судили и казнили вместе с деятелями антисталинского власовского движения[296]. Тех и других Военная коллегия Верховного суда СССР подчеркнуто приговорила к казни через повешение, что противоречило старинной привилегии офицера быть расстрелянным. Безусловно, они были непримиримыми и потому опасными врагами советского государства. Но победа над Германией давала Кремлю предлог заменить казнь менее жестоким наказанием – например, 25 годами лишения свободы[297]. А применение узаконенной в 1943 году в СССР смертной казни через повешение[298] явилось несомненным рецидивом Гражданской войны, причем с заимствованием коммунистами худших аспектов карательной политики Белого движения (напомню, что красные и зеленые виселиц не применяли).

Многих других отправляли в восточные районы СССР на поселение. Так были привлечены к ответственности захваченные в Германии вдова Нестора Махно и его родившаяся в эмиграции дочь. Обе были обвинены в «соучастии в «махновском движении» (которое завершилось четвертью века раньше). Первая по приговору суда получила восемь лет лишения свободы, вторая – пять. После освобождения обе были отправлены в отдаленный район Казахстана с правом навещать родные места (но без права жить там). Аполитичного певца Петра Лещенко, жившего и работавшего в эмиграции в Румынии, которая в 1941–1944 годах была союзницей Третьего рейха и воевала против Советского Союза, советские власти сначала заверили в неприкосновенности, потом наделили его по его просьбе советским гражданством, а некоторое время спустя «привлекли к ответственности»: обвинили в сотрудничестве с нацистской Германией и приговорили к 10 годам заключения, из которого живым он не вышел.

Не было проявлено снисхождения и к лицам, занимавшим в 1941–1945 годах патриотические позиции. Часть из них (философы-евразийцы во главе с Сергеем Трубецким) погибла в концлагерях. Матерый монархист Василий Шульгин, никогда не сражавшийся против красных с оружием в руках и давно отошедший от активной антибольшевистской борьбы, стремившийся на родину, подчинившийся приказу о регистрации и явившийся по вызову в советскую комендатуру, испытал судьбу испанского социалиста Хулиана Бестейро. В 1946 году советские судьи вразрез с мнением прокурора приговорили Шульгина к 25 годам лишения свободы.

О добровольном возвращении десятков тысяч эмигрантов из Китая, о получении частью бывших врагов большевизма советского гражданства народу – «источнику государственной власти» официально не сообщалось. Добровольно вернувшемуся на родину Вертинскому дали вне всякой очереди квартиру в «сталинском» доме на улице Горького (Тверской), но его концерты ряд лет допускались только в отдаленных северных и восточных районах страны между Уралом и Тихим океаном. Они не звучали по радиоканалам (в противоположность песням иностранцев – француза Ива Монтана и американца Поля Робсона, советского гражданства не имевших и не ходатайствовавших о нем) и никогда не комментировались советскими СМИ. Из ста с лишним начисто лишенных политического содержания песен артиста в его родной стране к исполнению разрешили не более тридцати.

Строго засекреченными (от собственного народа) оставались попытки советских дипломатов и писателей во главе с Константином Симоновым склонить к возвращению в Советский Союз получившего международное признание и Нобелевскую премию писателя-эмигранта И.А. Бунина.

В Советском Союзе «политика отмщения» приобрела опасную инерцию. Последующее отступление от нее было тщательно дозированным и отличалось низкими темпами. В том числе объявленные в 1945 и 1953 годах частичные амнистии относились исключительно к уголовным преступникам. И эта линия была продолжена до конца 1980‑х годов.

Празднование годовщины большевистского переворота, сделанное в 1950‑х годах двухдневным, стали сопровождать народными гуляньями. В 1957 и 1967 годах этот юбилей отпраздновали с небывалым размахом, что несколько напоминало посыпание старых ран солью.

В 1956 году советские правящие круги устами Хрущева официально отказались от определения конституционного строя СССР как «диктатуры пролетариата», закрепленной нормами трех советских конституций: 1918, 1924 и 1936 годов (правда, это было сделано «под сурдинку» – на партийном форуме, а не на уровне правительства или парламента)[299]. Верховный Совет и Министерство юстиции хранили молчание. Годом позже из советского Уголовного кодекса был удален пункт о наказании за контрреволюционную деятельность. Пункт об участии в белых армиях в 1960‑х годах тоже изъяли из служебных формуляров и анкет, в которых он фигурировал почти 40 лет. Тогда же СССР согласился принять последнюю значительную партию репатриантов – казаков из КНР, некогда бежавших в Китай от красных, но отказавшихся жить при русофобской и палаческой «культурной революции» Мао. Их, трудолюбивых, не спивавшихся и не воровавших, не развращенных девизом «Да ладно», охотно взяли на работу в сибирские колхозы и совхозы. Но сделано это было почти в закрытом порядке. Между тем в ракурсе подлинного, а не натужного патриотизма их возвращение и трудовые успехи следовало обильно комментировать и рекламировать. Вместо этого советские СМИ продолжали по указаниям свыше подчеркнуто подробно рассказывать о безработице и инфляции в западных демократиях, о политической преступности и о расизме в США и о событиях в Индокитае, Северной Ирландии, Конго и Чили.

Юбилей когда-то потрясшего мир государственного переворота 25 октября/7 ноября, совершенного левыми экстремистами в Петрограде, стал постепенно утрачивать статус главного государственного праздника. Приблизительно с 1975 года его функции перешли к патриотическому, лишенному социально-классового содержания празднику – Дню победы над Германией.

Еще одним знамением времени явился постепенный выход из употребления внедренного в 1917 году левыми экстремистами обращения «товарищ», которое с развитием социальных контрастов в СССР стало выглядеть неуместным.

Уцелевшие в местах заключения белоэмигранты,