счел нужным ответить хотя бы на одно из протестных писем своего земляка Короленко, хотя и признавал, что они до него дошли.

Сфера действия двух указанных выше амнистий – общефедеральной и региональной, изданных после затяжных дебатов «на самом верху», была тщательно сужена – победители ничего не гарантировали тем участникам белого и зеленого движения, которые не покидали родины (а таковых насчитывались десятки тысяч человек). Этой чертой отечественные амнистии начала 1920‑х годов годов заметно отличались от амнистий, провозглашенных в свое время в Британии, Франции и Штатах.

В прямом противоречии с духом обеих амнистий находилось осуществленное красными в 1922 году знаменитое репрессивное мероприятие, в просторечии именуемое «философским пароходом». Власти с подачи ГПУ поставили почти 200 видных интеллектуалов, критиковавших большевизм, но не предпринимавших действий против него, перед выбором – дать заверения в полной лояльности режиму или покинуть Россию. Почти все они предпочли второй вариант.

С середины 1920‑х годов в вопросе о примирении красные в отличие от последовательного Франко стали совершать попятные движения, постепенно восстанавливавшие «политику отмщения». Многие рядовые участники Белого движения вскоре были арестованы и закончили жизненный путь в заключении, ссылке или же были казнены без всякой огласки. Нелегально вернувшийся в Россию, схваченный и преданный публичному суду «спортсмен революции», бывший социалист-революционер Борис Савинков получил смертный приговор по пяти статьям уголовного кодекса, но был присужден «только» к 10‑летнему лишению свободы. Однако всего через год, в 1925 году, он уже был мертв (по официальным данным – покончил с собой). Слащов-Крымский, с успехом преподававший тактику своим былым врагам – красным командирам, был среди бела дня сражен пулей в мирной Москве в 1929 году – участь, которой благополучно избежали в националистической Испании полковник Касадо и генералы Рохо и Улибарри.

Начиная с рубежа 1920‑х и 1930‑х годов все советские граждане обязаны были письменно (в анкетах-резюме) и устно разъяснять, не служили ли они в белых армиях и нет ли у них «родственников за границей» (читай: эмигрантов). Положительный ответ мог стать причиной отказа в трудоустройстве, в доступе к обучению, в социальном пособии (пенсии), поводом к служебному понижению или увольнению. Правда, принудительная служба у белых могла быть сочтена смягчающим обстоятельством. Зато факт добровольной службы в белой армии отягчал вину.

(Неудивительно, что ставший в Советском Союзе генералом, а затем маршалом Л.А. Говоров десятки лет утверждал устно и письменно, что если и служил рядовым в белой армии Колчака, то лишь «по принуждению». И – почти до самой смерти скрывал даже от собственных детей, что в свое время пошел служить колчаковцам по доброй воле. Выражение «дети белогвардейца» звучало тогда убийственно.)

Однако это было только началом.

Откат к политике отмщения естественно и закономерно совпал с «великим переломом» («социалистической реконструкцией») – форсированной индустриализацией города и коллективизацией деревни, то есть с новым сильнейшим натиском однопартийного идеологизированного государства на гражданское общество. Несоразмерно большой удельный вес в государственной машине при этом сохраняли хорошо организованные, накопившие опыт и воспитавшие кадры, карательно-репрессивные органы.

Политические амнистии начала 1920‑х годов новые правители России не сочли нужным отменять юридически (или постарались забыть о них)[283]. Зато их сущность аннулировали тремя шумными политическими процессами 1928–1931 годов («Промпартии», «Крестьянской партии» и «Союзного бюро меньшевиков»). Главными (и толком не доказанными) обвинениями на всех трех процессах были контрреволюционные заговоры и связь с белой эмиграцией. Добавим, что в это же время ГПУ провело обширную операцию «Весна» (1930–1931), во время которой арестовало почти всех лиц, служивших ранее офицерами или унтер-офицерами в белых военных формированиях или в императорской армии. Всего тогда было взято под стражу, по разным подсчетам, от 3000 до 5000 человек. Лишь единицы из них были позже освобождены с восстановлением в правах.

Преобразование ГПУ в НКВД в 1935 году сопровождалось наделением нового органа набором полномочий, почти равноценных функциям ВЧК при Ленине.

«Не ко двору» пришлось предложение, сделанное Сталину в годы «великого перелома» одним из деятелей вооруженных сил – сподвижником Чапаева комдивом И.С. Кутяковым, который оказался идейным родственником испанского генерала Ягуэ. Доблестно сражавшийся ранее с чехословаками, Колчаком и затем с басмачами, награжденный четырьмя орденами красный командир в середине 1930‑х годов советовал правительству разрешить вернуться на родину тем белым и зеленым, которые обосновались в Северном Китае, и в дальнейшем расселить их вдоль слабо населенной дальневосточной границы в целях укрепления обороны региона. В свете скверных отношений с Японской империей, упорно претендовавшей на немалую часть русского Дальнего Востока, предложение выглядело практичным и ценным. Его принятие указывало бы на прочность большевистской власти и на ее уверенность в будущем. Кроме того, многие бывшие подчиненные атамана Анненкова и генерала Дитерихса служили японо-маньчжурским властям вынужденно, что также имело смысл использовать. Но у руководства Советского Союза сложилось другое мнение. Вождь прислал комдиву ответ: инициатива отклоняется, ибо подобное обращение к белоэмигрантам будет воспринято в окружающем мире как свидетельство внутренней слабости Советского Союза (?!).

Карл II Английский, оба Бонапарта, Людовик XVIII Французский и Эндрю Джонсон мыслили иначе – и их страны оказались в выигрыше…

Через несколько месяцев после переписки с Кремлем Кутяков был арестован и казнен по шаблонному обвинению в «антисоветской деятельности». Подлинные причины расправы с ним автору данной книги не совсем ясны. И только факт гибели комдива, преодолевшего былую ярость и неумолимость, остается фактом.

Открытые и тайные политические репрессии, особенно масштабные в Советском Союзе в 1929–1933 и 1936–1938 годах и привлекшие к себе внимание мировой общественности, очень напоминали новые выбросы Гражданской войны, ее рецидивы. В ракурсе избранной автором темы следует сказать, что они знаменовали – помимо всего прочего – тот многозначительный факт, что отныне в СССР былое активное участие в борьбе на стороне победивших красных перестало быть гарантией жизни и безопасности. Но и эти выбросы были не всем айсбергом государственной политики, а только его самой видимой частью.

Помимо волны арестов и обвинительных приговоров правящие круги шаг за шагом ужесточали цензурные порядки[284]. Закономерно бесследное исчезновение после 1931 года из советских открытых публикаций, в первую очередь рассчитанных на массового читателя, любых упоминаний о каких-либо политических амнистиях, тем более – об актах прощения белых или зеленых.

С этого же времени прекращается развернувшееся было в 1920‑х годах издание мемуаров белых деятелей, а все ранее вышедшие в свет их работы изымаются сначала из продажи, а затем из общедоступных библиотек. В центральных библиотеках расширяются созданные в начале 1920‑х годов «спецхраны», которых не знало библиотечное дело Российской империи. Так на много десятилетий был сделан секретным бесценный исторический