Высший орган государственной власти красных – ВЦИК предложил в 1921 году белым эмигрантам, «которые вернутся на родину и примут участие в ее восстановлении» амнистию. В 1922 году аналогичный акт регионального действия издал ЦИК Украины. (В региональной амнистии были изъятия – прощению ни при каких обстоятельствах не подлежали генералы Деникин и Врангель, лидер боевого анархистского движения Махно, вождь украинских национал-сепаратистов Петлюра, видный социалист-революционер и террорист Савинков.) Вероятно, условия региональной амнистии были продуманы лучше, чем общефедеральной. Но одновременно были введены в обычай регулярные (дважды в год – к 1 мая и 7 ноября) амнистии уголовных преступников. В Российской империи подобного обычая не было.

Федеральной и региональной амнистиями воспользовалось около 10 % эмигрантов. Среди них было несколько молодых белых полевых командиров во главе с Гравицким, Секретевым и Слащовым, некоторые атаманы зеленых (Тютюнник), отдельные литераторы (А.Н. Толстой, С.Н. Сергеев-Ценский, И.В. Соколов-Микитов), публицисты и идеологи только что родившегося «национал-большевизма» (Ю.В. Ключников, А.И. Сабанин, Н.В. Устрялов) и много кубанских казаков[279]. Они образовали самую многочисленную в отечественной истории волну реэмиграции.

Тенденции к примирению без труда обнаруживались и в таких правовых актах Советской России, как официальная отмена смертной казни и существенное ограничение полномочий ненавистной эмигрантам ВЧК с ее переименованием в Главное политическое управление (ГПУ; 1922 год). Большевики разряжали обстановку внутри страны и прокладывали путь к международной легитимации нового режима. Октябрьские события 1917 года – захват власти с опорой на вооруженные силы – великими тогда не называли. В массовой пропаганде и в литературе они носили скромное и честное наименование «октябрьского переворота».

Довольно свободно продолжалась почтово-телеграфная переписка с зарубежьем, что помогало расколотым революцией семьям оставаться в контакте. Мало того, советским гражданам не возбранялось сотрудничать с эмигрантскими книгоиздателями, обосновавшимися в странах Восточной Европы – немецком Берлине, чехословацкой Праге и латвийской Риге. Некоторым «бывшим» большевистские власти разрешали тогда выезжать за рубеж – обычно на лечение[280]. Сохранялись в довольно широких масштабах заграничные научные командировки, что тоже способствовало общению советских граждан и эмигрантов. Если командировочные (Ипатьев, Чичибабин) становились «невозвращенцами», их родственников не привлекали к ответственности.

Не секрет, что в Советском Союзе первое время проводилась в жизнь весьма терпимая культурная политика. Уже в 1921–1922 годах была налажена публикация воспоминаний и дневников многих деятелей белого и зеленого движения[281]. Публиковали их в равной мере как государственные, так и кооперативные книгоиздательства с преобладанием частного капитала (последних тогда в стране насчитывалось свыше 50). Их поступавшая в свободную продажу продукция выходила в свет с вводными критическими, но не враждебными статьями командиров и комиссаров РККА или деятелей большевистской партии, что позволяло читателем сравнивать и осмысливать точки зрения победителей и побежденных. Тогда же были впервые преданы гласности, хотя и с сердитыми комментариями, дневники императора Николая II и часть его переписки, воспоминания некоторых деятелей поздней Российской империи, начиная с Сергея Юльевича Витте.

В 1920‑х годах не испытывали препятствий в профессиональной деятельности и тем более не познали репрессий литераторы, довольно долго находившиеся в годы Гражданской войны на небольшевистских территориях (А. Грин, Вс. Иванов, В. Катаев, М. Кольцов, Ю. Олеша), покидавшие страну (С.Н. Сергеев-Ценский, И.Г. Сельвинский, Алексей Толстой), и даже служившие в небольшевистских военных формированиях (среди последних были М.А. Булгаков, Л.А. Леонов, К.Г. Паустовский). Текстуальный анализ произведений советской литературы 1920‑х годов позволяет утверждать, что цитирование выдержек из эмигрантского творчества («Белой акации гроздья душистые», «Орлы боевые») не вызывали нареканий у цензурных инстанций – Главного литературного управления и местных издателей.

Казалось, что новые правители России вовремя нащупали верный образ действий и что под их руководством большевизированная страна повернула на рельсы примирения с побежденными на основе политического и правового компромисса.

Однако накопившийся за годы братоубийственной войны груз подозрительности и ненависти успел стать материальной силой. Огромное большинство красных, распаленное фактами собственной жизни или накачанное сверхагрессивной политической пропагандой 1918–1922 годов, было настроено решительно против снисхождения к побежденным белым и зеленым. Именно тогда надолго вошли в обиход выражения «царская Россия – тюрьма народов», «проклятый царизм» и «истерик Керенский». Последнего всероссийского императора часто называли «Николаем Кровавым»[282]. Появилась унизительная кличка «бывшие», относившаяся ко всем, кто до 1917 года был чисто одет, регулярно питался и не ютился в трущобах. Белых офицеров именовали «золотопогонниками», Врангеля – «фон бароном» и «черным бароном», вольных атаманов – «псами». Цепных псов называли Колчаками. Выражения «родина» и «отечество» объявляли белогвардейскими. И заряд неприязни и ненависти к побежденным все отчетливее проявлялся по мере упрочения коммунистической власти, которая втихомолку обкатывала запасной вариант действий. Между тем умеренные и самостоятельно мыслившие деятели большевизма сходили со сцены – обычно по естественным причинам (Богданов, Красин, Ларин, Милютин, Ногин) или отступали далеко на периферию партийно-государственной жизни (Бухарин, Кржижановский, Луначарский, Рыков, Рязанов, Сокольников, Чичерин), переставая играть в ней самостоятельную роль. К 1930‑м годам в единственной легальной партии Советской России все более верховодили непримиримо настроенные лица или покорные исполнители воли «инстанций», какой бы ни была эта воля.

Самым публикуемым советским поэтом «примирительных» 1920‑х годов был не Есенин и даже не Маяковский, а придворный пропагандист, сопровождавший РККА в ее походах и получивший затем квартиру в Кремле, Демьян Бедный. Его звучавшая тогда по всей стране, особенно в сельской местности, песня «Ах, куда же ты, Ванек?» рекламировала такую версию примирения, напоминавшую «замогильный мир»:

Не сдаешься – подыхай!

Черт с тобою!

Будет нам милее край

Взятый с бою!

Эти и похожие строки шли в народ миллионными тиражами. Ими наводняли общедоступные библиотеки, книжные лавки, тогдашние общественные центры – клубы и избы-читальни. Со внедрением радио их усердно стали транслировать по радиоканалам. И подобные вирши компоновал и публиковал тогда далеко не один Бедный.

Разрушив все общественные институты императорской России, овладев полнотой публичной власти и находясь к тому же вдали от стран Запада, большевики в гораздо меньшей мере, чем испанские националисты, испытывали воздействие западной демократии. И это выявилось немедленно.

Великодушные намерения дальновидного Фрунзе в 1920 году были немедленно перечеркнуты Троцким, заявлявшим: «Я не появлюсь в Крыму, пока там остается хоть один живой белый офицер», и, что важно, были осуждены Лениным, который, правда, не сместил Фрунзе и не выразил ему неудовольствия; вместо этого вождь солидаризовался с непримиримым Троцким. Поверившие прокламациям за подписью Брусилова и радиообращению Фрунзе и рискнувшие остаться в Крыму врангелевцы вскоре подверглись крупномасштабным репрессиям. А умеренный большевик, далекий от экстремизма, Луначарский не