После пережитых социумом жесточайших стрессов 1941–1944 годов борьба Ленина с Колчаком и Деникиным стала казаться делом очень далекого прошлого – чем-то вроде Куликовской битвы, Смутного времени или борьбы с нашествием Бонапарта.

Неподдельный всплеск общенациональной гордости, вызванный майским триумфом 1945 года, был способен сплотить бывших победителей и бывших побежденных. Авторитет Сталина после победы над Германией был громадным. В Советском Союзе все произнесенное им публично считалось истиной в последней инстанции и подлежащим исполнению. Если бы «вождь народов» в пределах нескольких месяцев после взятия Берлина и Парада Победы провозгласил бы прощение бывших белых и зеленых и их потомков (конечно, с оговорками и условиями), это нашло бы понимание и искренне одобрение подавляющего большинства народа.

Отрадным фактом были и примирительные импульсы, исходившие из эмигрантского лагеря начиная с 1930‑х годов. Позиции непримиримых антикоммунистов временами заметно слабели. Известно, что низложенный большевиками, бежавший от них и безжалостно осмеянный их пропагандой Керенский тем не менее публично защищал сталинскую индустриализацию от нападок троцкистов и анархистов. Также бежавший от красных Милюков с 1933 года стал призывать всех эмигрантов при нападении на СССР любой державы «быть на стороне родины». Люто ненавидевший все связанное с красными генерал Кутепов тем не менее отказался в конце 1920‑х годов стать партнером Японии в разработанных токийскими стратегами проектах захвата русского Дальнего Востока. В унисон с погибшим Колчаком Кутепов заявил тогда: «Пусть лучше там стоит красная армия». Доживший до 1943 года престарелый конституционный демократ, один из столпов Государственной думы и творцов недолговечной Российской республики, подобно Бунину, Рахманинову и многим рядовым эмигрантам, Милюков от души приветствовал победы советского оружия в Московской и Сталинградской битвах[294]. Победа советских войск в Белоруссии вызвала восхищение Антона Деникина, некогда направлявшего войска на покорение «большевистской Москвы». И не знать об этих и многих подобных фактах советские правители не могли. Иностранцы называли их «кремлевскими затворниками», о событиях за рубежом в Кремле были информированы неплохо – возможно, лучше, чем о жизни собственной страны.

«Нельзя оперировать раскрашенными картинками: красные – грабители и убийцы, белые – аскеты в белоснежных одеждах, – обращался к собратьям на склоне лет видный эмигрант-монархист Иван Солоневич (живший и на белой и на красной территории, изведавший концлагеря и совершивший оттуда побег в Финляндию). – У большевиков аскетизма было безмерно больше, равно как и изуверства». Отвергая социалистическую идею («коммунизм») и республиканское правление, Солоневич тем не менее, подобно Милюкову, склонялся к идее примирения. Он в полемике с непримиримыми эмигрантами (Бискупский, Гиппиус, Лампе, Мережковский, Шкуро) и в одном русле с Булгаковым и Волошиным подчеркивал, что возврат к прежней России стал невозможным. «В страшном горниле выковывается новая Россия».

Бичуя карательно-репрессивную политику Советского Союза и космополитизм («интернационализм») его руководства, Солоневич вместе с тем указывал на отдельные достижения красных. Если Керенский считал таковым экономический фактор – индустриализацию страны, то Солоневич с похвалой отзывался о тяге советской городской молодежи к знаниям и к семейной жизни и об уменьшении масштабов проституции. Непримиримая часть эмиграции отплачивала Солоневичу обвинениями в работе на советские спецслужбы.

Вместе с тем понимание и симпатии консервативной части эмиграции находило прекращение гонений на религию и верующих, законодательство 1936 и 1944 годов об укреплении семейных устоев и нравственности (затруднение разводов, запрет абортов, возвращение к раздельному обучению в школах), восстановление в Советском Союзе ряда сословно-групповых привилегий и процедур (персональных званий, военной присяги, погонов, разделение трудящихся на знатных и прочих). Не прошел неоцененным в русском зарубежье и скромно отмеченный в 1947 году юбилей большевистского переворота, столь шумно отпразднованный победителями ранее – в 1927 и 1937 годах.

И все же набиравшие с обеих сторон силу тенденции к примирению были еще раз остановлены и разбиты.

Полное прощение белоэмигрантов и их потомков, вероятно, поставило бы СССР перед перспективой возвращения порядка 1 000 000 чел. (Еще несколько миллионов человек не стало бы возвращаться.) Страна с ее жилищной проблемой (не урегулированной до сих пор) не могла их принять.

Еще опаснее правителям СССР казалось другое обстоятельство. Вероятное прибытие сотен тысяч лиц из Западной Европы и Северной Америки с их высоким уровнем жизни и многообразной политической жизнью сулило повышение социально-политической напряженности внутри СССР – подрыв авторитета государства и единственной легальной партии, широкое проникновение «чуждого образа жизни» с его индивидуализмом и потребительством и т. д.

История нашей страны полна парадоксов. Ее отрезок 1945–1947 годов продемонстрировал многое. И помимо всего прочего он показал, как тесно абсолютная власть может соседствовать с параличом политической и управленческой воли. Творилось нечто парадоксальное. Советское государство только что отразило агрессию опаснейшего внешнего врага и разгромило его. Оно держало в руках всю экономику и духовную жизнь страны, опиралось на разветвленные и опытные карательные органы, обладало внутри страны полной свободой действий, о которой каудильо Франко и буржуазно-демократические режимы могли только мечтать. Ему не противостояла легальная или полулегальная политическая оппозиция. Сконструированный в 1918–1922 годах однопартийный режим не допускал и намека на противоборство ветвей власти. И такое могущественное государство не пошло на примирение с когда-то побежденными им политическими противниками и их потомством из-за страха перед трудностями, которые примирение могло принести с собой. Любимые лозунги большевиков: «Мы не отступаем перед препятствиями, а преодолеваем их» и «Нет таких крепостей, которые большевики не могли бы взять» в данной ситуации не нашли применения. Сменявшие друг друга коммунистические функционеры из поколения в поколение воспроизводили психологию заговорщиков, только что захвативших власть и резонно опасающихся ответного удара. Панически страшась кристаллизации любой оппозиции, они предпочитали загонять подростков в ремесленные училища с казарменной дисциплиной, «вовлекать» остатки резервов женской рабочей силы в производство, зачастую особенно опасное именно женскому здоровью – и продолжать хронически жаловаться перед всем миром на недостаток рабочей силы и квалифицированных специалистов.

Из сказанного ясно – в СССР, как и в Испании (но не как в США), общенациональное примирение оказалось невозможным без основательных внутренних реформ[295]. Франко, официально оставшийся вне глобального конфликта и опасавшийся западных держав, как раз в 1944–1945 годах был вынужден перейти к стратегии дозированных уступок гражданскому обществу. Между тем в нашей стране ее военная победа над могущественным внешним врагом – Германией упрочила у высшего руководства и ранее свойственную коммунистам сильнейшую самонадеянность и поляризованное видение мира, которые стали факторами, блокировавшими назревшее и возможное смягчение режима. К внутреннему фактору добавилось действие другого, не менее весомого – внешнего. Сотрудничество Сталина с Рузвельтом и Черчиллем, которое иногда небезосновательно считают чудом, сменилось реальностью – новым циклом противостояния Советского Союза и западных держав. В свете сказанного ясно, что