Говорили, что он переодетый фээсбэшник и за всеми такимобразом шпионит.

Алина забыла запереть дверь, а на столе у нее пепельница сокурками, а пожарник наверняка уже в засаде!

Она влетела в свою каморку, зажгла свет и первым деломкинулась к пепельнице – чтобы поскорее замести следы преступления, повернуласьс ней в руке, и сильнейший удар в лицо сбил ее с ног.

Пепельница выпала, окурки посыпались медленно, как в кино.

Она еще успела подумать, что ковер светлый и теперьостанутся пятна.

Жалко.

* * *

Ники проснулся мгновенно, как всегда – просто открыл глаза иосознал себя вне сна.

Только в этот раз с осознанием вышли сложности.

Несколько секунд он не мог понять, где он и что с ним.

Белый потолок. Унылые стены. Подушка, измятая, как лицоалкоголика. Тощее одеяльце, сползшее почти до пола. Рука затекла так, что онпочти ее не чувствует.

Больница?.. Гостиница города Апатиты?.. Военный госпитальпод Кабулом?.. Приют для бездомных в Ольстере?..

Он стремительно сел, охнул от боли в руке и все понял.

Он дома. Все в порядке, он жив и здоров, никакого приюта илигоспиталя.

За тонкой “хрущевской” стеночкой неаппетитно стучала посудаи пахло как-то не по-утреннему тяжко – то ли горелым маслом, то ли луком. Никине выносил эти утренние запахи, с самого детства терпеть не мог, а ониповторялись изо дня в день.

Он потер свою руку, которую все кололо, – сто лет назад вГрозном не слишком меткий снайпер прострелил ему кисть. Целился в голову, нопромахнулся. Камера закрыла Ники голову, а кисть была раздроблена, и полевойхирург в госпитале в Ханкале по одной складывал мелкие косточки в новую кисть.Складывал и матерился. Ники все слышал, потому что наркоза на всех не хватало.Ранение в руку считалось легким, и наркоз Беляеву не полагался.

Хирург ругался, а Ники выл сквозь сцепленные зубы.

Теперь рука время от времени становится как будто чужой,искусственной, и сложенные вместе раздробленные кости начинают цеплять друг задруга, выворачиваться наружу.

Он с отвращением посмотрел на свою кисть, немного сплюснутуюкак раз там, куда угодила пуля.

Значит, так.

Ванна. Очень много очень горячей воды.

Кофе. Очень большая белая кружка с синими буквами “Би-би-си”на боку. И много сахара.

Две сигареты – с первым глотком и с последним.

И в машину, и на работу, по утренней, задыхающейся отавтомобилей и утопающей в дожде Москве, под “Радио-роке” и бодрую Женю Глюкк,которая непременно скажет что-нибудь занятное или остроумное, а он непременноподпоет Шевчуку, если тот вновь грянет про “последнюю осень”.

И “дворники” мотаются по стеклу, и в мокром асфальте дрожатогоньки машин, и разноцветные зонты на пешеходном переходе, и троллейбусвпереди, похожий на мокрого голубого слона, и мысли ни о чем, как всегда бываетпо утрам.

И впереди самое лучшее, самое приятное, что только есть вжизни, – длинный и складный рабочий день.

Надо только дотянуть до работы. Ни с кем не разговаривать,ни на кого не смотреть, не раздражаться, не…

Была еще тысяча всяких “не”, которые всегда одолевали егодома и о которых он постоянно себе напоминал.

Потерпи, чего там!.. Нежный стал, твою мать, все тебяраздражает. Ничего, не растаешь, потерпи. Скоро в командировку, слава богу.

Он натянул джинсы, вытащил из гардероба полотенце, котороевсегда носил с собой, в ванной не оставлял, как в коммунальной квартире наполтора десятка “коечников”, и открыл дверь.

Тяжелый запах хлопнул его по носу. Ники взялся за нос.

В коридоре ему попался пузатенький и плешивый мужичонка ввыцветших трусах и шерстяной спортивной кофте на молнии – отец. Ники, не говоряни слова, посторонился и пропустил его.

Ники перестал его замечать приблизительно лет свосемнадцати.

Отец же в подпитии непременно начинал испытывать отцовскиечувства и лезть к нему с вопросами, и учить его жизни, и напоминать о том, комуон, Никита, собственно, и обязан всем.

В данный момент по утреннему времени отец был мрачен итрезв, и поэтому все обошлось.

Но только до двери в кухню, которую нужно было миновать,чтобы попасть в ванную.

– И ты тут! – сказали из кухни громко. – Да когда ж этокончится-то! Когда тебя пристрелят наконец-то, а?

– Не дождетесь, – пробормотал Ники и протиснулся мимотщедушной женщины в цветастом халате. Ему нужно было включить чайник, чтобысварить кофе.

Придерживая на плече полотенце, одной рукой он налил изканистры воды – и не слишком ловко. Вода плеснула на стол.

– Да кто тебе разрешил на моей кухне свинячить?! – закричалаиз-за его плеча тщедушная, словно выжидала, когда же наконец он зальет стол. –За что мне наказание такое?! И ведь не убьют нигде, прости господи! Сколькихтам уж поубивало, а этот все обратно прется!

Ники вздохнул тяжело, как слон.

Ну что делать? Как быть?

Заорать, надавать по физиономии, затопать ногами,пригрозить? Было время, когда от гнева, который заливал голову, от одноговзгляда на отца и его новую жену темнело в глазах и становилось трудно дышать.Пару раз по молодости он дрался и колотил посуду, а потом перестал, осознав,что все это полная бессмыслица.

Жизнь такова, какова она есть, – вот она, житейскаямудрость-то!

В конце концов, он сам во всем виноват. Давно можно былонайти квартиру, снимать ее и жить припеваючи, но ему вечно оказывалось некогда.Он бывал в Москве так помалу, что подчас даже сумка оставалась нераспакованной.Какую еще квартиру искать!..

Сюда он приезжал только спать – упасть до утра, ни о чем недумать и не вспоминать, а утром опять на работу, где он был нужен, важен и гденикто не ждал, когда же наконец его убьют!..

– Галя, где мои штаны?!

– И этот туда же! Один решил меня доконать, и второй тоже,алкоголик проклятущий! Откуда мне знать, где твои штаны, где их вчера бросил,там они и валяются!

– Заткнись, зараза! Выгоню, поедешь обратно в свой колхоздерьмо месить!

– Да это еще кто кого выгонит-то! Я такие же права имею, мнев домоуправлении сказали, что право у нас как есть равное, и мы еще поглядим,кто кого выгонит!

– Где мои штаны, я тебя спрашиваю?!