наедине с мальчишкой, которому было на вид не больше одиннадцати-двенадцати лет, хотя он, несмотря на столь юные годы, явно уже утратил невинность. Так или иначе, в заведение нагрянула полиция – они искали какого-то иностранца, убившего девушку, – а следующее моё воспоминание таково: я в полицейском участке, и нигде поблизости нет Доменико, который мог бы мне помочь и попытаться объяснить, что я студент-семинарист из Ирландии и что я совершенно точно не убивал никакой девушки. Впрочем, мне бы и не поверили, потому что я был в мирском, без воротничка. К тому времени я уже протрезвел, смею вас уверить.

В конце концов в участок приехал священник из Ирландского колледжа[36], некто Керриман, крупный и краснолицый, который поручился за меня и вытащил на волю после пары часов непрерывных увещеваний. Он отвёз меня обратно в монастырь возле Большого цирка, где я тогда был расквартирован. По неискушённости своей я думал, что на этом всё и кончится, но меня, конечно, с позором отправили домой – мне так и не удалось увидеть Папу, хотя, стыжусь признаться, я и притворялся, будто видел его, – и вызвали на ковёр во дворец архиепископа в Дублине, где на мою долю выпала персональная выволочка от самого Джона-Чарльза.

Хуже всего было то, сообщил он мне, что я не только сошёл с прямого пути, напился и устроил спектакль на глазах у толпы итальянцев – у его преосвященства не было много времени на иностранцев, – но и то, что итальянская полиция, наполовину состоящая из коммунистов, застала меня в «компрометирующем положении», полный газетный репортаж о котором пришлось заминать чиновникам самых высоких эшелонов Ватикана. Обо всем этом мне и поведал его преосвященство, а его тонкие губы белели от ярости. После столь строгого нагоняя я покинул дворец с пылающими ушами. Не забывайте, я был всего лишь желторотым семинаристом и по-прежнему трепетал перед кем-либо, облечённым мало-мальским авторитетом, а кто мог быть авторитетнее, чем его преосвященство архиепископ?

Имейте в виду, с тех пор я кое-что разузнал. Например, слышал я кое-какие слухи о самом Мак-Куэйде, которые заставляют меня задуматься, что же заставило его так разозлиться в тот день – праведный ли гнев или что-нибудь ещё, например, зависть? Но хватит об этом, я здесь не для того, чтобы раздувать скандал.

Словом, так или иначе, для меня это была Сибирь.

В этот момент мне придётся кое в чём исповедаться. Рыжик, ещё до того как его привели в порядок, или же – в особенности до того как его привели в порядок, напоминал мне того уличного мальчишку, с которым меня застукали той ночью в Трастевере. Не то чтобы между ними было хоть малейшее физическое сходство, за исключением одинаково угрюмо поджатых губ… Тем не менее, в ту минуту, когда я увидел Рыжика, мне вспомнилась та самая римская ночь в той самой грязной задней комнате в том самом заведении на дальнем берегу Тибра.

Скажу только вот что, и плевать, поверите вы мне или нет, но я никогда не мечтал переспать с ним, с этим Рыжиком. Никогда, да покарает меня Господь смертью сию же минуту, если я лгу. Слишком много у меня воспоминаний о тех ночах, когда я был маленьким и отец приходил ко мне в комнату с пакетом фруктовых леденцов или лакричного ассорти в верхнем кармане пижамы и заставлял меня поклясться никому не рассказывать: «Это только между нами, Томми, да ведь, парень? Только между мной, тобой и этими стенами». Он приходил не каждую ночь, и знаю, это прозвучит странно, но ночи, когда он не приходил, были едва ли не хуже тех, когда приходил. Видите ли, это было выжидание, выжидание и испуг. Я лежал час за часом, боясь позволить себе заснуть, и прислушивался к звуку его едва слышных шагов по лестничной площадке. Знаете ли вы, как луч света падает в спальню снаружи, когда открывается дверь? Я никогда не мог видеть этой картины без дрожи, пробегающей по спине.

В общем, не буду об этом распространяться, просто скажу, что именно поэтому я никогда бы не залез к Рыжику в постель. Невыносимо было думать о том, как он лежит в темноте, как лежал когда-то я, вцепившись в простыню, как будто в край обрыва, а подо мной бушует свирепый поток или лесной пожар. Нет, я не мог так с ним поступить.

Я расскажу вам, как это было, и надеюсь, вы мне поверите, ибо такова истина.

Нам приходилось подвергать ребят телесным наказаниям, причём мы должны были делать это сами, иначе не было другого выхода, кроме как отправить их к Харкинсу, а подпускать к моему Рыжику Харкинса я уж точно не собирался. Не сомневаюсь, что некоторые из братьев получали удовольствие от избиения бедняг розгой или кожаным ремнём, а иногда и просто голыми руками. Так было принято – суровое правосудие для всех и каждого. К тому же, как я уже сказал, все мы в этом месте были заключёнными.

Помню, был один молодой брат – звали его, кажется, Моррисон, – который целый год после прибытия в Каррикли вовсе отказывался поднимать на мальчиков руку. Полагаю, вы бы сказали, что он был пацифистом и очень жёстко выступал против телесных наказаний – Господи Иисусе, чуть было не написал «против смертной казни»! В том году мы приняли на обучение пару близнецов-цыганят, Моганов, один другого задиристее. Один из них, Майки, в какой-то из драк потерял глаз, и это был единственный способ отличить его от другого, Джеймси. Майки был худшим из двоих – ох, просто невыносимый тип, совершенно неуправляемый. Настал день, когда он так сильно подействовал брату Моррисону на нервы, что тот совсем утратил самообладание, выволок его из столярного кабинета в коридор и избил до потери сознания, при этом чуть не вышибив ему единственный оставшийся глаз. Дверь в столярный кабинет была добрых два дюйма толщиной, сделанная из массива дуба – умели они строить, эти викторианцы! – но, говорят, удары кулаков Моррисона по лицу Майки и оханье бедного Майки слышались из-за неё так же отчётливо, как если бы они оба были в комнате.

В тот вечер, в помещение, которое прозвали Палатой общин и где братья обычно собирались вместе, чтобы заслуженно пропустить по рюмке после чаепития, прокрался бедняга Моррисон с крайне пристыженным видом – и остальные приветствовали его ничем иным как торжественными рукоплесканиями. «Добро пожаловать, образумился, раз уж ты наконец оклемался», – сказал ему один из них – Харкинс, кажется, – и