он Страффорду. – Эти двое уже ждут вас в вездеходе. Снегопад прекратился, но похоже, что снег вот-вот заледенеет. – Он посмотрел на жену. – С тобой всё в порядке, моя дорогая? По-моему, пора спать. – Он потёр руки. – Сочельник! – объявил он и добавил, лукаво подмигнув: – Интересно, что же такого приготовил нам Санта-Клаус?

Сочельник. А ведь действительно. Страффорд об этом совсем позабыл.

Интерлюдия. Лето, 1947

Я был их пастырем, а они были моей отарой. Именно так воспринимал это я, а они, думаю, воспринимали это примерно так же – на свой лад. Я выполнял свой долг перед ними, и даже больше. Я всего лишь человек со всеми человеческими слабостями. Тем не менее, я считаю, что сделал всё возможное, в чём бы меня ни оговаривали.

Это была неуправляемая орда, но, стойко снеся все умничания и всю напускную удаль, ты понимал, что они, в сущности, всего лишь мальчишки. Просто дети – по большей части. Конечно, имелись среди них настоящие хулиганы, закоренелые плохиши, и с ними ничего не оставалось делать, кроме как ждать, пока им не настанет пора выйти на свободу, во внешний мир – и всё, что я могу сказать по этому поводу, это пожелать, чтобы Господь не оставил этот мир без Своей защиты.

Было их человек тридцать, иногда больше, иногда меньше. Самому младшему исполнилось семь лет, самому старшему – семнадцать, а может, и восемнадцать. Излишне говорить, что труднее всего было справиться именно со старшими. Их шкуры настолько затвердевали, что на них больше не действовали побои, если только ты не отправлял их к брату Харкинсу, что я делал только тогда, когда все остальные средства оказывались тщетными. Этот Харкинс был бессердечным отморозком, настоящим садистом, смею сказать. Он сам в своё время воспитывался в приюте, так что можно было бы предположить, что у него обнаружится немного сочувствия, но вместо этого у него осталась только обида, и, конечно, он вымещал её на ребятах – как-то раз, к примеру, отходил хоккейной клюшкой Коннорса-цыганёнка, мальчугана не старше девяти-десяти лет.

Цыганята, надо сказать, были выносливее всех прочих – эти могли пережить что угодно. Но когда на юного Коннорса напустили Харкинса, тот чуть было не отдал Господу душу. Отец Коннорса и двое его дядьёв пришли в училище жаловаться, но брат Малдун, староста, отправил их восвояси. Малдун не терпел подобных глупостей ни от родителей, ни от родственников, ни от кого-либо ещё. Там мы были сами себе законом. О да, мы были законом сами себе – и применяли его со всею строгостью.

Если бы этот мальчишка – Коннорс – умер, то его случай стал бы не первым из подобных. Были уже двое или трое таких, которые «пропали» – таков был устоявшийся эвфемизм. Пропавшие мальчики исправительно-трудового училища города Каррикли. О подробностях я никогда не расспрашивал. Обсуждать подобные вещи было не принято.

Изначально это место было солдатской казармой, и выглядело оно соответствующе: большой, мрачный гранитный сарай, приютившийся на скале, нависшей над морем. Не спрашивайте меня, зачем кому-то понадобились казармы посреди этакой глухомани – даже не посреди, а скорее на самом краю глухомани. С одной стороны был залив, а с другой – болото, простирающееся до самого Нефина, второй по высоте горы Коннахта. Ребята окрестили её горой Эффин[32]. Они давали прозвища всему, что их окружало. Меня, к примеру, прозвали Синицей[33]. Мне было всё равно, пусть зовут меня, как им хочется.

Иногда, хотите верьте, хотите нет, я скучаю по этому месту. Случались вечера, особенно летом, которые были настолько прекрасны, что у меня комок подкатывал к горлу, стоило только оглядеться вокруг: море, как зеркало из полированного золота, дымчато-голубая гора, возвышающаяся вдалеке, и весь пейзаж – плоский и неподвижный, словно декорация к спектаклю. Впрочем, я бы не хотел туда возвращаться. О нет. Сам я прозвал это место Сибирью, хотя никогда и не сообщал этого прозвища мальчикам. Все мы были каторжниками: и мальчики, и братья, и я, все мы равным образом были обитателями тюрьмы под названием Каррикли.

Нас предостерегали от того, чтобы заводить себе любимчиков среди ребят. Дважды в год к нам приезжал священник-редемпторист по фамилии Брейди, я его хорошо запомнил, и проводил с нами душеспасительные беседы – в смысле, с братьями и со мной, а не с мальчиками – так вот, это было для него самой животрепещущей темой. «Завести себе любимчика, дорогие мои братья во Христе, – значит создать повод для греха», – говорил он, перегнувшись через край кафедры в маленькой подвальной часовне, глядя на нас сверху вниз и сверкая очками в роговой оправе. Когда он распалялся не на шутку, вещая о грехах плоти, об адском пламени и всём таком прочем, в уголках его рта вздувались небольшие сгустки пены, похожие на «кукушкины слёзки». Он мне никогда не нравился, в особенности эта его жутковатая улыбочка, и я ему тоже не нравился, это было ясно как Божий день. Можете поверить мне на слово, этот парень явно не понаслышке знал о том, что такое плотские грехи.

И всё-таки стоило бы мне прислушаться к его словам, знаю, стоило. Я служил там капелланом, единственным священником в этом месте – братья внутренне злились на меня из-за этого – и на мне лежала особая обязанность подавать воспитанникам хороший пример. Я и старался. Правда старался. Я не богослов, это определённо не моя область, но вот чего я никогда не мог постичь, так это того, с чего бы это Господь, создав нас, должен ожидать, что мы будем вести себя иначе, нежели чем в соответствии с тем, какими Он нас сотворил. Признаю, это вовсе не столь великая загадка, как, скажем, проблема свободы воли или природа пресуществления. И всё-таки это вопрос, над которым я бился всю свою жизнь, вернее, весь срок своей службы.

Ему досталось прозвище Рыжик. Не назовёшь оригинальным, принимая во внимание копну ржавых кудрей, которые было не под силу укротить ни одному гребешку. В Каррикли он попал, когда ему было девять. До того он проживал где-то в Уэксфорде, по-моему, в каком-то настоящем детском приюте, но там, как говорили, не смогли с ним справиться – и сплавили его нам. Он был вовсе не худшим из всех, о нет, ни в коем случае. Полудиким – да, как и все ребята, не умел ни читать, ни писать, ни даже умываться. Я взял его на себя в качестве своего специального проекта