Мне не давали покоя мысли о дедушке. Нужно было признаться в том, что меня так мучает. Я любила деда и знала, что он очень болен, но до недавнего времени я себе в этом не признавалась, не осознавала, что он может умереть, что он точно умрет. Все это я понимала, когда увидела деда, превратившегося в развалину. Его смерть стала теперь чем-то несомненным, неотвратимым, как в прошлом смерть диктатора, которую мы ждали, тогда мы две недели ждали его смерти. Теперь же все было иначе. Приближающуюся смерть деда я воспринимала очень тяжело, ведь я любила его, в нем было что-то таинственное, нас связывал его подарок. Я любила его просто как человека. Любила деда, любила его молчание, его движения, любила его увлечения, его потворство беглой монахине, его влечение к простолюдинке. И он об этом знал, знал все. Именно поэтому маму не смущал мой интерес к дедушке, и, когда я о нем расспрашивала, она старательно отвечала на все вопросы. Дистанция, которая пролегла между нами, в эти моменты стиралась, смерть нас объединяла.

Я не ходила к дедушке, потому что не могла видеть его умирающим, не хотела, чтобы он умер. Когда его дети приходили навестить умирающего, мне это казалось безобразным спектаклем, как будто они приходили понаблюдать за его угасанием. Родственники приходили к нему пару раз в неделю. Однажды я пришла к дедушке, хотела узнать, смогу ли с ним поговорить, услышит ли он меня, но он больше не приходил в сознание…

Как-то вечером в нашем доме зазвонил телефон. Мама сняла трубку, было пол-одиннадцатого. Я вышла в коридор, увидела мамино выражение лица и все поняла, а потом услышала, как родители начали собираться. Я пошла на кухню, сняла трубку и набрала номер, самый длинный из всех, которые мне приходилось набирать. Подождала, пока нас соединят, мысленно попросила прощения у дедушки за то, что его смерть служит поводом для такого долгожданного для меня разговора. Наконец Фернандо сказал: «Алло».

— Дедушка умирает, — сказала я. — Врач сообщил, что ему осталось жить не более сорока восьми часов.

— Я знаю об этом. Нам тоже позвонили. Папа собирает чемодан.

— А ты приедешь?

— Я очень хочу приехать, Индианка. Клянусь тебе, я тоже приеду.

* * *

Фернандо провел в Мадриде три дня, но у нас не нашлось свободного времени, чтобы поговорить, потому что все было расписано по часам. Время пробежало быстро, но его приезд компенсировал для меня отсутствие Магды, которую я ждала с самого дня погребения, — мне так и не удалось увидеть ее на церемонии. Все эти дни рядом с нами были какие-то совершенно незнакомые люди, которые тоже пришли оплакать смерть дедушки, а еще узнать, что написано в завещании. Оказалось, что не все из них в нем упомянуты, и скорбящие разделились на два лагеря: победителей и побежденных, последние плакали горше. Вот тут-то и начались наши проблемы с Фернандо. В течение всех трех дней мы не могли найти себе места, чтобы побыть наедине. Мы ходили по коридорам дома на Мартинес Кампос так тихо, что никто из взрослых нас не заметил. А взрослые с калькуляторами в руках сновали то и дело туда-сюда. Пару раз нам все-таки удалось на кухне выпить кофе, но повсюду нас окружали посторонние, поющие псалмы.

Все в доме бегали, суетились и подсчитывали стоимость дома и всего имущества, имея при этом самое невинное выражение лица. Периодически в подсчеты вмешивался Томас, он сорвал до хрипоты голос, пытаясь растолковать наследникам реальную стоимость вещей. Наследники Алькантара из Мадрида хотели оставить имущество деда себе, компенсировав детям Теофилы деньгами его стоимость, им казалось, что дети Теофилы и так получат несметные богатства, но те были не согласны на такое положение вещей, они тоже хотели получить часть дедова имущества. Члены семьи Алькантара из Альмансильи, за исключением Порфирио и Мигеля, которые сохраняли нейтралитет, хотели получить Индейскую усадьбу.

Я знала об этом от Фернандо, который вместе со мной тихо сидел на диване в комнате бабушки и нежно гладил меня по спине. Дедушка все еще лежал в своей кровати. Отец Фернандо и моя мать должны были быть там, около него, чтобы изобразить для других кажущуюся мне декоративной скорбь. Я, знавшая этот дом как свои пять пальцев, нашла безопасный уголок, где мы с Фернандо могли побыть наедине. Это была маленькая комнатка на первом этаже, мы слышали, как где-то рядом кто-то плачет, слышали чьи-то бесконечные разговоры, но зато нас никто не видел. Нам удалось быстро раздеться, а через некоторое время так же быстро и тихо одеться. Я снова почувствовала себя в облаке табачного запаха, который распространялся по моим жилам все быстрее и быстрее.

— Знаешь, Малена? — сказал потом Фернандо. — Я благодарен судьбе. Я ведь всю жизнь ждал этого момента, а теперь не хочу, чтобы мой отец унаследовал этот дом, потому что тогда ты уедешь в Альмансилью и я не смогу видеть тебя. Ты совсем не изменилась, Индианка. Я думал о тебе все время.

Его слова должны были встревожить меня, но этого не случилось. И не только из-за того, что он заявил мне, что любит меня, но потому, не знаю, хорошо это или плохо, что я была членом семьи мадридских Алькантара, а потому не могла представить себе, чтобы Теофила заняла место бабушки за столом. Мой мозг отказывался даже думать об этом. Возможно, я не сразу уловила смысл слов Фернандо из-за акцента, который я так любила, мне было легче и приятнее слышать его голос, а не то, что им говорится. Но потом я увидела красное, разгоряченное лицо моей матери, после того как она с кем-то поругалась, и поняла, что Фернандо был прав: имущество должно было быть разделено. Дом на улице Мартинес Кампос — для одних, а Индейская усадьба — для других. И примирения между ними быть не могло.

Мадридские адвокаты сообщали, что дело будет проиграно, а адвокаты из Касереса гарантировали, что выиграно, потому что моя бабушка, которая хотела, чтобы у ее детей была достойная жизнь, несколько лет назад заключила договор со своим мужем. Возмещение ущерба добивались теперь те, кто оспаривали завещание, основной пункт тяжбы состоял в том, что эта бумага формально не означала раздел имущества. Дело в том, что каждый супруг имел право на половину наследства — одна отцу, другая — матери. Между тем детям Теофилы отходила лишь часть из дедушкиной собственности. Это было несправедливо, так что некоторые из мадридских Алькантара, например, Томас, который представлял также и интересы Магды, и Мигель призвали закрепить имущество ответчиков. Другие же, в том числе тетя Мариви и моя родная мать, пытались умерить безмерную жадность наших родственников, которая появилась после того, как нами была утрачена Индейская усадьба. Все говорили о том, что не следует наказывать детей за грехи их родителей. В итоге, когда мы собрали чемоданы, все знали, что это лето, скорее всего, должно стать последним общим летом, но никто не собирался по этому поводу долго страдать.

Я считала себя очень взрослой. Я рассуждала только о том, что может быть полезно лично мне. Я понимала, что нашим разделившимся семьям будет сложно возобновить прошлые отношения, они теперь никак не могли быть такими гармоничными, как раньше, но я думала только о своих собственных интересах. Мне казалось, что судьба нарочно распорядилась так, чтобы мы могли видеться с Фернандо, который должен был теперь приезжать в Испанию каждое лето. В августе мне исполнилось семнадцать — поворотный возраст для любого человека — порог совершеннолетия, а в октябре я начала учиться в университете. Я никому не говорила о том, что решила выбрать своей специализацией Германию. Я очень много работала, чтобы иметь возможность там учиться. Я прошла конкурсный отбор с очень высокой оценкой — 8,8, и, даже если бы родители не захотели поддержать меня в моем выборе и не оплатили бы поездку, я могла бы рассчитывать на стипендию. Первые три года учебы были общими для всех, в дальнейшем на четвертом году обучения я могла выбрать германистику.