Она взяла свои пакеты и пошла в дом.

— Скажите Фернандо, чтобы вышел, пожалуйста.

Теофила кивнула головой в ответ на мои последние слова и открыла дверь ключом, чтобы тут же закрыть ее за собой, не взглянув на меня. Я вернулась на свое место и села. Я ждала, ждала очень долго, пока солнце медленно передвигалось над моей головой. Асфальт плавился от жары. Я ждала, пока кто-нибудь из этого дома сжалится надо мной и выйдет, чтобы забрать меня.

Когда я села в машину, рядом с отцом, я повернула голову в последний раз в надежде, что Фернандо вернется ко мне в последний момент, как это часто бывает в кино, но никто даже не выглянул из окна.

* * *

Моей бабушке Соледад было шестьдесят восемь лет, но она все еще оставалась подтянутой, энергичной женщиной, какой и полагается быть директору оркестра, с которым десять лет назад мы с Рейной ездили в Пасео де Кочес по воскресным утрам. Ее кости ныли от напряжения, а душу вымотали бесконечные концертные объявления, которые она делала перед исполнением очередного номера, тем более что каждый раз она это делала так, будто сообщала о пришествии Судного дня.

Бабушка несколько располнела и ссутулилась по сравнению с тем, какой я видела ее в последний раз весной, но, несмотря на это, выглядела замечательно, потому что недавно вернулась с отдыха на берегу моря. Каждый год в конце июня она ездила в Нерху, где у моей тети Соль был дом. Там она проводила больше месяца в полном одиночестве, а потом возвращалась в Мадрид, после чего наставал черед отдыхать ее дочери, которая оставляла мать заботам мужа, собаки и детей и отправлялась со своими друзьями в отпуск. Бабушка всегда говорила, что ей нравится город в августе, когда он кажется таким пустынным, будто все вымерли из-за эпидемии чумы. Она говорила, что никуда отсюда никогда не уедет, но мы знали, что, несмотря на свое признание Мадриду в любви, бабушка знала сотни европейских географических названий и могла объяснить их происхождение, о которых только она одна и знала, а еще ей нравилось одиночество.

В этот раз мы неожиданно к ней нагрянули, но все же бабушка приняла нас с искренней радостью, потому что, с тех пор как она вышла на пенсию три года назад, мы никак не могли найти времени навестить ее. Бабушка была рада нам, потому что понимала, как быстро и неумолимо приближается ее старость. Но я должна признать, что годы не испортили ни ее внешности, ни характера. Помню, она всегда быстро ходила, поправляя на ходу прическу, и постоянно курила. Иногда брала в руки томик Коссио «Бой быков». Эту книгу бабушка начала читать, когда была еще подростком, преданным Хуану Бельмонте, и собиралась закончить ее читать перед смертью. Она никогда не забывала нас покормить, а также выполняла все обязанности взрослых. В доме бабушки Соледад мы, будучи детьми, могли бегать, кричать, плакать, драться, разбить вазу или просто болтать, и нам ничего за это не было за исключением тех случаев, когда кто-то с жалобным плачем хватался за ее подол, но это было единственное, чего она не переносила. А если кто-то из ее детей или друзей и гостей хотел нагнать на нас страху, рассказав страшную историю, или просто пощекотать нам нервы, по секрету поведав, например, что наши родители вовсе нам не родители, а просто добрые люди, которые забрали нас из цыганского табора, то бабушка очень сильно злилась.

Однажды вечером бабушка выгнала из дома друга ее сына Мануэля, который специально положил мою конфету так, что я не могла ее достать, только для того чтобы увидеть мои слезы. «Да, я не люблю мужчин», — сказала тогда бабушка, ее лицо пылало от негодования, а кулаки были с силой сжаты. Потом она добавила, что больше всего презирает в людях, когда они издеваются над беззащитными детьми. И пока я размышляла о смысле глагола «презирать», друг моего дяди сказал, что немного припозднился, открыл дверь и ушел, не дожидаясь ответа.

12 августа 1977 года я весь день корпела над домашним заданием, когда услышала за дверью обрывки разговора отца с бабушкой. Она сидела у окна и курила сигарету, иногда закашливалась. Я расслышала, что бабушка была у врача, и ей поставили диагноз — эмфизема легких. Я улыбнулась, видя, что даже в таких обстоятельствах бабушка не теряет присутствия духа и продолжает курить. Потом я услышала, как папа рассказал бабушке о том, что меня посадили под замок до конца каникул, потому что я устроила скандал, — почти шесть часов сидела на улице около чужого дома, плакала, кричала и бросала камни в стену, хотя, конечно, мое поведение вполне объясняется особенностями подросткового возраста.

Потом мы с бабушкой Соледад остались наедине. Чувствовалось, она очень уважительно отнеслась к мотивам моего поведения, единственная из всех родных. Бабушка вела меня в комнату для гостей. В этой комнате не было ничего необычного, кроме старинного пола и огромного количества света. Бабушка оставила меня там, чтобы я смогла разобрать свои чемоданы. Я растянулась на кровати и решила не выходить из комнаты до завтрашнего утра. На следующее утро я встретилась с бабушкой на кухне, она улыбнулась мне и спросила, что бы я хотела съесть.

— Тебе следует хорошо питаться, — сказала она. — Масло, хлеб с отрубями, шоколад, жареная картошка… Поешь. Нет другого средства, которое могло бы так же утешать нас, как еда.

Я последовала ее совету и принялась быстро есть — и уже через полчаса почувствовала себя намного лучше. Бабушка села напротив меня и, казалось, была очень довольна моим аппетитом, особенно когда я протянула руки к блюду с фруктами. Такого прекрасного завтрака у меня не было уже много лет. Позже, не слушая возражений о том, что мои челюсти устали жевать, бабушка налила мне кофе с молоком и положила передо мной на тарелку пару круассанов. Сама же достала из кармана пакет с черным табаком и зажгла папиросу кухонными спичками.

— Ты же не будешь требовать, чтобы я не курила, правда?

— Нет, — ответила я. — Мне было бы очень стыдно.

— Это очень хорошо, — смеясь, сказала она. — Если запрещать курить тебе неловко, это говорит о том, что стыда у тебя сверх меры, как говорит твоя мать.

Потом бабушка села за камилью, чтобы почитать газету, — привычка, о которой она никогда не забывала. Бабушка выписывала все основные газеты Мадрида и проводила примерно два часа, просматривая их одну за другой, всегда следуя одному и тому же распорядку: вначале она искала новости дня и, если находила, сличала информацию в разных изданиях; когда находились серьезные расхождения, то читала вначале все редакционные статьи, если же на первых страницах стояли разные даты выхода, то просматривала газеты в хронологическом порядке, согласно дате выпуска, следуя разделам: «Национальные новости», «Международные новости», «Мадрид», «Культура» и «Происшествия». Последний раздел в некоторых изданиях был посвящен событиям светской жизни. И хотя ни с кем из героев описываемых происшествий знакома она не была, всегда читала колонку «Мнение», всегда что-то бормотала сквозь зубы, составляя собственное мнение о прочитанном.

— Зачем, спрашивается, я трачу столько денег на всю эту бумагу? — спросила она меня однажды, с космической скоростью перелистывая страницы. — Чтобы составить мнение, конечно.