В принципе меня немного беспокоило то, что я не послушалась совета дяди. Дедушка лежал на больничной кровати, изголовье которой, по случайности или по воле больного упиралось в стену прямо под портретом Родриго Жестокого.

Его тело выглядело бы безжизненным, если бы не пластиковые зеленоватые трубки, которые опутывали, казалось, даже сверлили, его лицо. Трубки доказывали, что человек, лежащий здесь, все еще жив. Боль, которую я ощутила, увидев деда в таком состоянии, окончательно отрезвила меня. Я глубоко вздохнула, представив мучения дедушки, которые были несовместимы с образом гордого всадника, каким он запомнился мне. Я спросила себя, хватило бы мне мужества, чтобы лежать так же, под трубками… Потом я успокоилась и постаралась собраться с духом.

Я медленно и тихо приблизилась к кровати и только теперь увидела сиделку в кресле около окна. Она читала книгу, подняла голову и кивнула. Было бы лучше, если бы она вышла и оставила меня наедине с дедом, но попросить об этом мне не хватило смелости. Я ограничилась лишь тем, что села к ней спиной. Я смотрела на дедушку, пока он спал, и каждый его вдох, длинный и тягостный, отзывался болью в моей груди, но тут же поняла, что не смогу подарить ему быструю смерть, не смогу убить его. Когда его сон показался мне более спокойным, я поднесла руку, чтобы дотронуться до его руки, не подозревая, что этого слабого движения будет достаточно, чтобы его разбудить. Дедушка открыл глаза всего на миг и очень быстро закрыл, я подумала, что он продолжает спать. Его голос был изнурен болезнью, он звучал тонко и легко, будто это был голос ребенка.

— Магда?

Я спрятала лицо в одеяле и начала плакать. Я плакала так, как никогда в жизни, как будто только теперь научилась по-настоящему плакать.

— Магда…

— Да, папа.

— Ты приехала?

— Да, папа. Я здесь.

Когда я снова подняла голову, то почувствовала себя увереннее и сильнее, как будто каждая моя слезинка дала моему телу энергию, в которой оно так сильно нуждалось.

Дедушка казался таким спокойным, что, казалось, он попросту умер. Потом я поднялась, пошла к двери и ступала настолько тихо, насколько это возможно. Вдруг я почувствовала чужие пальцы на плече и вынуждена была повернуться. Мое сердце готово было вырваться из груди, словно мячик, и скакать по полу и стенам как сумасшедшее. Я приготовилась к встрече с врагом лицом к лицу.

— Почему ты ему солгала?

Дедушка, пока еще живой, спал в своей постели. Со мной говорила его сиделка, о существовании которой я совсем позабыла.

— Почему ты ему солгала? — повторила она, но, не услышав ответа, продолжала говорить. — Ты выдала себя за его дочь, а ты его внучка. Разве не так? Томас мне сказал, что ты здесь и обязательно зайдешь проведать деда.

Я смотрела на нее и видела перед собой обычную женщину с простым лицом и обыкновенной фигурой — таких на свете десятки, тысячи, миллионы… Счастливое детство, скромный дом, полный веселых детей, нежная и любящая мать, работящий и ответственный отец, тонкие морщины и чистая речь. Я не ответила.

— Нельзя врать больным… — подытожила она и оставила меня в покое.

«Идите в задницу», — подумала я. «Идите в задницу» — вот что надо было сказать, но я не сделала этого. Я никогда не отваживалась говорить подобные слова. У меня не было привычки вести себя как сеньорита, так что образование, которое мне дали, оказалось сейчас без надобности.

* * *

Я пришла к выводу, что Томас был прав. Я должна была согласиться с ним, потому что мое душевное выздоровление удивительным образом совпало с чудесным исцелением Рейны. Ее болезнь, не обнаруженная по результатам более чем дюжины анализов, была забыта, на нее был повешен ярлык психосоматического недомогания, а все бумаги отправили в толстую папку, к которой больше никто никогда не обращался, потому что моя сестра навсегда избавилась от былых мучений. Мама ничего не заметила, и, верная себе, предпочитала ходить по дому как несчастное приведение. С выражением усталости на лице она проходила мимо и, не указывая прямо на меня, начинала говорить подчеркнуто вежливо, словно я была незнакомым человеком. Но меня это абсолютно не заботило. Отец жутко на меня злился, его реакция меня напугала гораздо больше, чем я могла представить.

— Я не мог себе представить, дочь моя, — закричал он, войдя в переднюю дома на Мартинес Кампос, — я не мог себе представить, что ты окажешься такой дурой, черт возьми. Я бы никогда не поверил в то, что ты такая глупая.

Паулина почти бегом бросилась на кухню. Но она вовсе не собиралась оставаться в неведении относительно новостей, связанных с нашей семьей. Я была абсолютно спокойна и стояла у дверей в передней, пытаясь вставить хоть бы слово в его тираду.

— Что? Теперь ты молчишь. Не так ли? А помнишь, как ты убеждала меня, что Рейна не сегодня-завтра умрет.

— Но папа, — ответила я наконец — я думала…

— Что ты можешь думать? Что птицы летают? Ты ни о чем не думала, черт возьми, Малена. Ты не знаешь, какую ночь мне устроила твоя мать, ты единственная не даешь мне жить спокойно, черт побери… Я сыт по горло женщинами, поймите же, наконец. Сыт по горло! — тут он повернулся к Томасу, который молча наблюдал эту сцену с чашкой в руке, пока не решил рассмеяться над последними словами моего отца. — А тебе не стоило бы смеяться, — продолжил отец свои причитания. — Каждый раз, как я тебя вижу, перед моими глазами стоит рать пустых бутылок. И всякий раз меня при виде тебя начинает трясти от раздражения и злобы.

Томас рассмеялся еще громче, но в конце концов и он успокоился и теперь просто улыбался. Мне очень хотелось примирить их.

— Рейна была больна, — вставила я.

— Рейна — глупая девица, истеричка, а ты — дура и не говори об этом больше! — снова закричал отец, но теперь его голос звучал не так твердо, как раньше. Потом он подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал: — Собирайся, мы уходим.

— Уже? Вы даже не перекусите? — спросил Томас. В его голосе звучала плохо сыгранная уверенность.

Я хотела было согласиться, потому что думала, что наше пребывание действует на дядю благотворно, как праздник. Но папа не оставил мне выбора.

— Нет, я думаю, нам пора. Но если я увижу, что у твоей сестры такое лицо, как было накануне…

Томас мне больше ничего не сказал, абсолютно ничего я в первый раз оценила его независимость от предрассудков и спросила себя, может, за его живостью прячется большее, чем простое безразличие. Я никогда никого не осуждала и ожидала, что и ко мне отнесутся с пониманием. Когда я вернулась домой, сестра встретила меня очень тепло. Как только я переступила порог, она обняла меня, и мы вместе пошли в нашу комнату. Мы проговорили больше часа, и беседа была очень странной — почти все время солировала Рейна, мне оставалось лишь соглашаться или нет, больше она мне ничего не позволяла делать. Сестра ругала меня за то, что я не смогла избежать ситуации у врача, использовала все свое красноречие, чтобы убедить меня в том, что я была недостаточно ответственной за свои поступки. Раньше я не сомневалась в искренности и невинности Рейны, но теперь, ясно видя красные пятна на ее коже, я поняла, что она лукавит и прежнего доверия между нами больше быть не может. Через некоторое время я перестала улавливать смысл ее слов, в ушах звучал только ее голос, а в мозгу крутилась единственная мысль, какое-то предчувствие. Как-то проснувшись утром, я всем телом ощутила приближающуюся катастрофу. Слова и дела сестры отошли на второй план. Дедушка.