— Это только твое воображение, Малена, — мягко сказала мне Рейна, склонив ко мне голову. — Ты продолжаешь беспокоиться о моем здоровье, как в детстве, как будто ты виновата в том, что со мной происходит. Но ничего не поделаешь, я всегда останусь намного ниже тебя ростом, от этого нет лекарства, и еще не нужно, чтобы ты делала мне одолжение. Ты не простужаешься зимой, а я болею до середины мая! Ты намного сильнее меня, так оно и есть на самом деле, но никто в этом не виноват.

Ее слова выбили меня из колеи, Рейна, этот хрупкий манипулятор человеческими душами, обняла меня, такая Рейна нравилась мне меньше. Я с подозрением относилась к ее мистической и непостоянной болезни, которую лишь я одна и признавала, и с пристрастием наблюдала за сестрой, но той самой ночью, перед рассветом, меня разбудил стон. Когда я включила свет, то увидела, что у Рейны дрожат веки, от боли она закусила нижнюю губу, еле сдерживаясь от крика. Правую руку, сжатую в кулак, она прижимала к животу.

— Я согласна, Малена, — пробормотала она, когда кризис миновал. — Я пойду к врачу. Только с одним условием.

— С каким?

— Что ты пойдешь со мной.

— Конечно, пойду! — сказала я с улыбкой, сдерживая слезы, — какая глупость!

Через пару дней мама наконец условилась о приеме у доктора Перейры, который, будучи всю жизнь ее гинекологом, помог появиться на свет нам с Рейной. Этот визит не сулил мне ничего хорошего, мне предстояло пережить несколько черных дней.

— Но почему ты хочешь, чтобы и меня тоже осмотрели? — протестовала я. — Ведь у меня ничего не болит!

— Я знаю, но я очень боюсь…

— Не будь дурой, Рейна, ради Бога. Это всего лишь врач.

— Да, дорогая, но с тобой все по-другому. Ты не стесняешься, а я сразу же краснею как рак от любой мелочи. Послушай, я очень боюсь, мне кажется, что должно произойти что-то ужасное, не знаю… Мне вовсе не нравится мысль о том, что какой-то дядя будет меня трогать, пока вы с мамой будете спокойно ждать. Вот если ты пойдешь первой и я увижу, что он тебе не сделал ничего дурного, что с тобой ничего не случилось, тогда… Тогда я стану переживать меньше, успокоюсь. Если ты не пойдешь, тогда и я никуда не пойду, клянусь тебе, Малена.

Я сдалась на ее уговоры, положившись на судьбу, и не только из-за того, что мне сказала Рейна, более стеснительная и более мнительная, чем я. Все ее слова были правдой, она действительно боялась, с этим трудно было поспорить, но я боялась сильнее, гораздо сильнее, чем она. Я была уверена, что должно произойти нечто жуткое, поэтому всю дорогу не переставала думать о себе. Мы прошли по огромному коридору многоэтажного дома по улице Веласкес на прием к человеку, от которого сейчас зависела моя жизнь.

Доктор Перейра был маленького роста, примерно полтора метра. У него были желтые зубы, три или четыре бородавки на лысине и отталкивающего вида усики, которые, казалось, были тщательно прорисованы фломастером. Он не походил на врача, потому что при встрече с нами на нем не было белого халата поверх жилетки и большого твидового пиджака. На первый взгляд, когда я увидела его, только переступив порог кабинета, ему можно было дать сто лет, плюс-минус двадцать. Но я, тем не менее, стойко выстояла против напора его шуток, на которые отвечала улыбкой. Он хлопал в ладошки и приговаривал: «Какое легкомыслие! Но ты же сделана женщиной!» Я подумала, что эта скотина будет лечить мою сестру, когда, разрушив все планы Рейны, он заявил, что сначала хочет осмотреть больную. Он снова появился из-за белой ширмы примерно через полчаса и объявил, что все в порядке, так что мне сразу полегчало.

Потом доктор Перейра начал объяснять моей матери тоном близкого друга, что не обнаружил причину таких сильных болей, что было бы разумно сделать несколько анализов. Между тем моя сестра присоединилась к нам, у нее были заплаканные глаза, а лицо покрылось красными пятнами. Я обняла ее, как только она села рядом. Мама уже поднялась, чтобы попрощаться, когда Перейра, видимо, памятуя о заранее произведенной договоренности, указал на меня пальцем и спросил маму:

— Хочешь, я осмотрю вторую?

— Это не обязательно, — сказала я. — Со мной все в порядке, у меня никогда ничего не болит.

— Но раз уж ты здесь… Мне это не составит труда, — заключил доктор, обращаясь уже к моей матери.

— Да, Малена, иди, давай, это важно… Так я буду спокойна за вас обеих.

Когда этот боров подошел ко мне, я закрыла глаза, чтобы он не увидел в них Фернандо, и попыталась сохранять спокойствие в течение всей процедуры. Выйдя из кабинета, где Перейра остался наедине с моей матерью, чтобы поговорить о нас обеих, я постаралась сосредоточиться на мысли, что с Рейной все в порядке, и это единственное, что должно было меня волновать. Меня не волновала пощечина, которой меня наградила мать, да так сильно, что я с трудом удержалась на ногах. Меня не волновало, что она кричала, что не хочет меня видеть, а потом, когда мы шли по улице, назвала меня шлюхой. Нет. Единственное, что меня по-настоящему ранило, — то, что мама не посмотрела на меня, когда остановила такси и пропустила Рейну вперед со словами: «Проходи, дочка».

* * *

Я осталась тихо стоять на улице Веласкес, а потом пошла в сторону перекрестка с улицей Алькала. Я повернула налево, пересекла бульвар Кастельяна, поднялась по улице Маркес де Рискаль, пока не дошла до Санта Энграсиа, и обогнула угол. На этот раз я повернула направо и пошла в сторону улицы Иглесиа. Только когда я оказалась на площади, начала понимать, что со мной происходит. Я чувствовала себя так, словно осуждена на вечные муки ада, а пройденный путь был дорогой в преисподнюю. Мои мысли путались, а сознание прояснилось, только когда я поняла, что стою у дома на Мартинес Кампос и звоню в знакомую дверь. Я не знала, как объясню свой приход, никакого подходящего повода придумать не смогла. Паулину, привыкшую к моей привязанности к дедушке, мой визит не удивил. Потом мне пришлось ответить на традиционные расспросы о состоянии здоровья членов моей семьи, включая няню. Я безуспешно искала оправдание своему приходу, но воображение отказывалось работать. В итоге в передней с нами столкнулся дядя Томас.

Он был единственным братом моей матери, который продолжал жить в этом доме и заботиться о больном отце. Томас пожертвовал своими планами, чтобы все время быть рядом с отцом. Дедушка пожелал, чтобы его забрали из госпиталя, — он хотел умереть в своей постели. Тогда же все его дети единогласно решили, что лучше будет заключить контракт с тремя сиделками, чтобы, они, попеременно меняясь, ухаживали за больным все двадцать четыре часа. Томас был доволен этим решением. С тех пор он был единственным сыном, который заботился об отце, и организовывал работу сиделок и каждый день вызывал врача. Томас совсем не думал о том, что заботы об отце отгородили его от внешнего мира, но, в отличие от Паулины, он вовсе не удивился, увидев меня, и радушно поздоровался. Ему достаточно было одного взгляда, чтобы догадаться, что мое появление в этом доме имеет причины гораздо более серьезные, чем просто интерес к дедушке.

Томас вел себя так, будто ничего не подозревает. Когда Паулина принесла мне бутылку кока-колы, которую я не просила, и ушла, оставив нас наедине в гостиной, он молча уставился на меня. Молчание продолжалось несколько минут, и я решила отбросить полдюжины вводных слов и просто произнесла его имя.