— Конечно, я слышала о ней.

— Да, разумеется… Но эта девушка танцевала чарльстон обнаженной, только в юбочке из банановых шкурок, она как-то раз приезжала в Мадрид. Весь мир говорил о ней, особенно мужчины, они говорили о ней постоянно, поэтому той ночью… Я плохо помню в деталях, как это было, а твой дедушка не рассказывал никогда мне об этом, он начинал ругаться. Знаешь? Он ругался каждый раз, когда я его спрашивала. Что там произошло? Он закрывал лицо руками и отвечал мне, что будет лучше мне об этом не знать. Он говорил: «Серьезно, Соль, зачем тебе это?»

Бабушка снова засмеялась, и мне казалось, что она очень счастлива и весела. Мне захотелось ее обнять.

— О чем это я говорила? Я позабыла… — задумалась бабушка.

— Дедушка тебе не захотел рассказать…

— Точно, он никогда не говорил мне, что произошло. Но я помню, что я хотела произвести впечатление на Чему Моралеса, глупо, но тогда я любила его, хотя ему не было до меня дела. Слышишь? Он флиртовал со всеми моими подругами, а меня не замечал. Он звал меня четырехглазой, хотя тогда очки мне были не нужны, он звал меня так, потому что я единственная училась в университете, и довольно успешно. Тогда не было принято, чтобы девушка делала карьеру, но мои родители всегда хотели, чтобы я училась, а я и сама хотела этого. Я действительно не была особо красивой лицом…

— Конечно, была!

— Да нет же, твоя бабушка, Малена, не была красавицей, не говори глупостей.

— Папа не раз говорил, что ты всегда была очень интересной женщиной, я думаю, он прав. Я видела твои фотографии.

Я не хотела льстить бабушке, я действительно говорила, что думала. На одной из ее фотографий, которые были в нашем доме, на меня смотрела статная женщина, похожая на античную статую, на другом снимке рядом с бабушкой стоял мужчина. На некоторых фотографиях бабушка была в шляпе и на каблуках. Она была очень элегантной, что отличало ее от других женщин. Волосы убраны назад, открывая лицо, прямой длинный нос, рот крупный и очень красивой формы, а еще необычно большие глаза такого же темно-зеленого цвета, как у моего отца, большие, ласковые. Глаза не позволяли считать бабушку неприступной и закрытой. Ее лицо запоминалось, а красоту нельзя было забыть.

— Это совсем другое, хотя… Когда он сказал, что я интересная женщина? Я никогда не была красивой, но твои слова я могу принять, в них правда. Возможно, теперь все стало по-другому… Когда я была молодой, то всем нравились маленький ротик, маленький носик, женщина с такими чертами лица была в цене, а у меня было мало шансов понравиться, хотя мое тело было прекрасным, я знала об этом. Я была красива обнаженной, а не одетой, поэтому в ту ночь произошло…

Теперь бабушка выглядела смущенной, но через несколько мгновений опять рассмеялась. Похоже, ей действительно было трудно рассказывать о том, что тогда произошло. Поэтому она продолжила говорить, напряженно жестикулируя.

— Я должна была произвести впечатление на Чему Моралеса, это точно, хотя я не вполне все помню. Я никогда не делала ничего подобного, это было не принято среди приличных девушек. Правда, я была очень современной, пила, как казак, но чтобы решиться на такое, не знаю, сколько надо было выпить. Я объявила, что залезу на стол и буду танцевать, как Бакер, и, можешь себе представить, я так и сделала. Кафе было наполовину пустым, было очень поздно, а, когда мы попросили принести бананов, официанты чуть не заплакали, потому что не представляли себе, когда смогут пойти домой спать. Твой дедушка наблюдал за происходящим. Я решила идти до конца, потому что была очень пьяной и хотела понаблюдать даже не за Чемой Моралисом, а за Марисой Сантипонсе, моей подругой, которая работала моделью в Школе изящных искусств и никогда не пробовала алкоголя. Она видела все и рассказала мне о произошедшем на следующий день. Дело происходило так: какой-то тип лет тридцати, одетый как важный сеньор, поднялся из-за стола, за которым сидел с двумя друзьями и после того, как убедил официанта за стойкой бара закрыть заведение, подошел к другим занятым столикам, что-то сказал посетителям, и они все встали и ушли.

— Хорошо, что происходило дальше?

— Когда?

— В ночь чарльстона.

— А, понятно! Я не помню… Наверное, ничего. Главное было в том, что твой дедушка знал, кто я, потому что видел меня с моим отцом в Судебной палате. С тех пор как умерла мама, я приходила к отцу на работу, а потом мы вместе шли домой. Как-то раз меня представили Хайме, это было в коридоре. Я его не запомнила, но он запомнил меня.

— И он тебе сказал, чтобы ты прекратила танцевать. Верно?

— Еще чего! Он даже не подошел поздороваться со мной. Твой дедушка был шахматистом, я же рассказывала тебе. Он никогда не делал неверных шагов, никогда не делал ход, не просчитав всех возможных последствий. Только однажды он ошибся, и эта ошибка стоила ему жизни. — Бабушка остановилась, потом натужно улыбнулась мне. — Нет, он не подошел поговорить со мной. Он угрюмо сидел за своим столом… Наконец, к нам подошли официанты и сказали, что бананов нет, что их не осталось. Я не поверила и отправилась на кухню проверять их слова, но мне не дали туда войти. Потом я сделала то, что задумала. Я сняла с себя одежду: платье, комбинацию и стала танцевать на столе в одних лишь туфлях, чулках с подвязками и панталонах.

— И в корсете?

— В каком корсете?

— Женщины в то время носили корсеты, не так ли?

— Многие — да, но не я. Я никогда его не носила, потому что моя мать полагала, что этот пережиток старины негигиеничен, вреден для здоровья и оскорбляет достоинство женщины.

— Что?

— Что слышала. Моя мать была суфражисткой.

— Но в Испании не было такого движения.

— Конечно, было! И твоя прабабушка была одной из его активисток.

— И ты ее поддерживала, да?

— Да, верно, но не потому, что мама была суфражисткой, а потому что она была умной, доброй и уважаемой женщиной. Мы были очень счастливы. Слышишь? Мои родители очень хорошо ладили, поддерживали друг друга, многие вещи мы делали вместе: они, моя сестра и я. Мама всегда была такой веселой. Эленита по глупости говорила, что ей больше хотелось бы иметь мать, которая играла бы на фортепиано, вместо того, чтобы громко спорить, которая бы не закончила шведскую гимназию, не раскладывала бы шпинеты на лестнице и не плавала с детьми в пойме рек, но мне очень нравилась моя мама, и папе она нравилась, хотя много раз она давала ему повод для недовольства.

— Почему?

— Потому что он был судья, а она — женщина, не очень подходящая в жены судье, так говорили окружающие его люди. Но мой отец от матери не ушел, и его коллегам пришлось привыкнуть к ее экстравагантным поступкам — она читала разные политические брошюры, была членом различных общественных организаций, всегда выступала за права женщин, конечно… Она умерла, когда мне было пятнадцать лет. Я хорошо помню те дни. Это было ужасное время, одно из двух худших в моей жизни. На ее погребение пришло огромное количество народа, столько, что трудно было найти место, чтобы припарковать машину. Все эти люди подходили, чтобы поцеловать меня. Только моего отца там не было, он не выходил из своей комнаты целую неделю. В тот самый день Эленита решила надеть корсет, который раньше прятала и надевала, когда мама не могла ее видеть, потому что, по ее словам, без корсета она чувствовала себя неуютно. А вот я его никогда не носила.