Если мы собираемся разжечь сильные страсти, мы должны убедиться, что не вызываем энтузиазм по поводу неправильных вещей. И легко увидеть, что патриотическая любовь послужила причиной целого ряда неблагоразумных начинаний, среди которых безрассудные и несправедливые войны, расовая или этническая ненависть, религиозная нетерпимость, искаженные нормы мужественности, способствующие подчинению женщин, ксенофобия и ненависть к другим нациям. Именно об этом обычно говорят люди, выражая ужас от самой идеи патриотической любви.

Немного трудно понять, в чем именно заключается следующее из этого возражение. Считает ли возражающий, что патриотизму свойственна некая внутренняя тенденция, ведущая к поддержке плохих, а не хороших целей? Если это так, то необходимо представить анализ. Можно, например, сказать о том, что всегда неразумно разжигать отвращение в общественной жизни, учитывая специфические тенденции этой эмоции приводить к стигматизации и подчинению уязвимых групп. В частности, во второй части речь шла об этом. Однако в этой части мы говорим о любви, а не об отвращении. И гораздо сложнее понять, какие аргументы можно привести в пользу утверждения о том, что любовь всегда скорее неразумна или связана с неправильным избранным курсом.

Возможно, возражение заключается в том, что нация – не должна быть объектом любви. Некоторые считают, что идея нации является примитивной и в конечном счете должна быть вытеснена всеобщей любовью ко всему человечеству (ну и, предположительно, созданием мирового государства). Но этот аргумент нуждается в изложении и рассмотрении. Сама я утверждала, что даже в мире, стремящемся к глобальной справедливости, нация должна сыграть ценную роль как крупнейшая известная нам на сегодняшний день единица, которая в достаточной степени подотчетна людям и выражает их мнение[302]. И хотя мы не можем отрицать, что привязанность к одной нации часто была связана с очернением других наций, в этом, по-видимому, нет необходимости: мы можем и часто представляем себе нации сотрудничающими между собой для достижения общих целей. Точно так же любовь к собственной семье часто была связана с желанием очернить или подчинить семьи других людей, но так не обязательно должно быть всегда. Мы можем думать, что все семьи заслуживают достойного уровня поддержки, и семейная любовь может быть надежно связана с этой нормой.

Чаще всего возражения против неуместных ценностей, вероятно, следует анализировать следующим образом: Эмоции всегда опасны: посмотрите, какие неприятности они причинили в том и этом случае. Мы вполне можем обойтись без них, поскольку мы следуем нашим благим ценностям. Раз мы вполне можем обойтись без эмоций постольку, поскольку преследуем благие ценности, нам лучше вообще не прибегать к эмоциям. Однако существует несколько проблем, связанных с этой очень распространенной точкой зрения. Во-первых, обыкновенно перечисляются плохие цели, которые подкреплялись соответствующими эмоциями (нацизм, религиозные преследования, несправедливые и неразумные войны), а не хорошие (отмена рабства, движение за гражданские права, борьба за бóльшую экономическую справедливость, справедливые и разумные войны, предоставление женщинам избирательных прав). Верят ли возражающие, например, в то, что Гитлера можно было бы победить без ревностных чувств к собственной нации, будь то в случае Великобритании или США? Верят ли они в то, что призывы Уинстона Черчилля к «крови, поту и слезам» и другие эмоциональные призывы того же рода не имели отношения к поддержанию решимости Британии в то трудное время? Во-вторых, как уже следует из этого примера, возражающие просто полагают, что хорошие цели возникают сами по себе и поддерживаются без какой-либо сильной эмоциональной мотивации. История, я полагаю, доказывает, что эта картина в корне неверна. Когда люди заботятся о чем-то недостаточно сильно, чтобы ради этого терпеть лишения, дела обычно идут плохо. Эдуард VIII не был надлежащим лидером, потому что не проявлял (или, возможно, не испытывал) сильных эмоций относительно суверенитета Великобритании и не поощрял других испытывать их. В-третьих, возражающие, похоже, забывают о том, что плохие цели и плохие эмоции никуда не исчезают, когда мы просто стремимся к благу. Поэтому вопрос о том, что происходит с бесчувственным добром в борьбе с наполненным эмоциями злом, не ставится. (Еще раз: представьте себе борьбу с коварной пропагандистской машиной гитлеровской Германии, столь полной эмоциональных приемов, без каких-либо источников любви или эмоциональной мотивации.) Лучший ответ на все эти возражения состоит в том, что мы должны проявлять крайнюю бдительность в отношении ценностей, которые мы призываем людей любить и преследовать. Мы должны поощрять постоянную бдительность через культивирование критической общественной культуры, преподавание истории в критической перспективе, а также через преподавание критического мышления и этики в школах. И, как мы увидим, это вполне реализуемо.

Один из способов избежать этой опасности состоит в том, чтобы убедиться, что исторический нарратив нации и ее текущей идентичности не является исключающим, не подчеркивает вклад одной этнической, расовой или религиозной группы, при этом унижая других. Нарратив нации может основываться (и чаще всего основывается) на наборе политических идеалов, которые могут охватывать всех граждан, включая новых иммигрантов. Такое видение нации (как в США и Индии, но не в большинстве европейских стран) помогает избежать опасности этноцентризма – важнейшей опасности, исходящей от неуместных ценностей.

Несколько сложнее будет соединить нарратив объединяющей всех без исключения граждан нации с адекватным нарративом мира в целом так, чтобы национализм подкреплялся не воинственными и агрессивными целями, а скорее проектами, которые в принципе могут распространяться на благо других наций. И снова – хоть это и сложная задача, ее можно выполнить, и часто она уже выполнялась.

Остается еще одна версия этого возражения. Теперь возражающие говорят, что, если, как и предполагалось, эмоции являются партикуляристскими, мы не можем полностью полагаться на них в формировании беспристрастных политических мер, утверждающих равенство людей, даже когда объектом сильной любви является вся нация. Мне кажется, что это возражение – лучшее из серии возражений от «неуместных ценностей», поскольку в нем прослеживается подлинная тенденция в эмоциях (хорошо показанная в исследовании Бэтсона). История дарует нам множество примеров, когда обращение к нации носит неравномерный и даже исключающий характер и определяет некоторые группы как не имеющие отношения к нации. Мы должны признать, что это реальная проблема, и далее мы увидим, как патриоты от Линкольна до Ганди справлялись с ней. Но мы также должны признать, что решающую роль в любом достойном обществе играют институты, которые в некоторых ключевых отношениях забирают дела из рук людей. Сострадание, каким бы альтруистичным оно ни было, не может обеспечить справедливую налоговую систему. Таким образом, мы многое передаем во власть институтов и законов. Тем не менее эти институты и законы не будут поддерживать себя в отсутствие любви, направленной на своих граждан и нацию в целом. Ослабление «Нового курса» в США является результатом творческого и эмоционального сдвига, и этот сдвиг влечет за собой серьезные изменения в институтах и законах. Поэтому недостаточно создать хорошие институции, а затем убежать и спрятаться. Мы должны как следует взяться за дело, вступая на опасную эмоциональную территорию.

Вторая голова Сциллы имеет более глубокие исторические корни, и все же ей относительно легко противостоять. И в самом деле, ей уже успешно противостояли. Когда-то в нашей истории насущная важность патриотизма использовалась для оправдания принуждения молодежи. Как известно, во многих штатах в школах дети должны были произносить клятву верности и приветствовать американский флаг, и тех, кто отказывался это делать, отстраняли или исключали. И как минимум в одном случае с Расселом Тремейном родители потеряли опеку над своим ребенком, которого в итоге отправили в детский дом, где заставили произносить клятву[303].

Несколько религиозных групп возражали против клятвы как формы «идолопоклонства», но Свидетели Иеговы были наиболее влиятельной из них, поскольку готовы были участвовать в судебных разбирательствах, в то время как некоторые другие группы (включая ту, к которой принадлежало семейство Тремейнов) считали судебные тяжбы несовместимыми с их пацифизмом[304]. Лилиан и Уильям Гобитас[305] представили убедительные и внятные[306] свидетельства того, что клятва, по их мнению, была нарушением требований их религии[307]. Тем не менее местный школьный совет не разделял их мнения, утверждая, что их возражения не были