выводы были столь пессимистичными, заключается в том, что Милгрэм просто предполагает, что «фоновые условия» подчинения одинаковы для всех испытуемых. Он не изучал воспитание и характер отдельных испытуемых, а поэтому не мог провести корреляцию между инакомыслием (или даже стрессом) и любыми другими фоновыми признаками. Более того, он, похоже, считает, что такие различия не имеют значения. Хотя он никогда не изучал развитие семьи или ребенка, он пишет, что все испытуемые выросли в условиях иерархической структуры семьи и что ни одна семья не может обучать моральным ценностям, не обучая в то же время повиновению авторитету. Дети, утверждал он, никогда не смогут разделить эти два понятия, и требования послушания являются «единственным неизменным элементом во множестве конкретных команд»[276]. Аналогичным образом в школе моральная составляющая и подчинение авторитету снова смешиваются – утверждает он, опять же, не изучая школы разных типов. Короче говоря: «первые двадцать лет жизни молодой человек проводит в качестве подчиненного элемента в авторитарной системе власти»[277]. Такие радикальные заявления полностью игнорируют огромные различия в семьях и системах образования, которые были тщательно изучены, начиная как минимум с «Исследования авторитарной личности» Теодора Адорно, где покорное поведение немцев приписывается стилю семейного воспитания, распространенному в Германии того времени[278]. Школы, конечно, различаются между собой по крайней мере так же сильно, как семьи. Не зная, в какой степени склонность к инакомыслию была связана с различным предыдущим опытом, мы не можем знать, сохранятся ли эти тенденции, которые обнаруживает Милгрэм, при социализации в условиях критического мышления и инакомыслия. Исследования Аша определенно указывают на то, что наличие инакомыслия сильно влияет на поведение.

На протяжении многих лет эксперименты повторялись в различных местах. Основные выводы были подтверждены, и к ним добавилось еще несколько новых открытий. Во многих исследованиях был рассмотрен вопрос гендера, и суть заключалась в том, что гендер не является существенным фактором в прогнозировании степени послушания испытуемого. Другие исследования показывают, что повиновение было ответом как на общую идею законной власти, так и на идею научной экспертизы. (Это открытие ограничивает степень, в которой мы можем обобщить выводы Милгрэма на социальную жизнь в целом.) Если мы берем во внимание тот факт, что испытуемые были выбраны из добровольцев (категория людей, чья экономическая нужда и низкий уровень дохода, возможно, сыграли свою роль), а затем их доставили в «шикарную» лабораторию в Йеле, дали им какие-то цифровые обозначения в вольтах (которые они, возможно, не поняли), а ученые в белых халатах развеяли их сомнения, то этот фактор приобретает большее значение. В-третьих, хотя Милгрэм отметил большой разрыв между ожидаемым и фактическим повиновением, в следующих исследованиях разрыв оказался гораздо меньше[279].

Исследования Милгрэма важны, и мы можем почерпнуть из них ценные знания. Иерархия и склонность к послушанию действительно являются глубокой частью нашего человеческого наследия, корнями уходящего, очевидно, в эволюционную предысторию. Они могут во многом взаимодействовать с другими психологическими склонностями, которые мы изучали. Историк Кристофер Браунинг, изучавший полицейский батальон, убивший большое количество евреев во времена Третьего рейха, опирался на исследования Милгрэма и Аша, чтобы убедительно объяснить, почему эти молодые люди подчинялись. Согласно Браунингу, те, кто не мог заставить себя стрелять в евреев, говорили о том, что чувствуют стыд[280]. Разного рода военные организации прекрасно умеют использовать как повиновение, так и групповое давление (которое часто перекрывает личную мораль) для создания солидарности и чувства стыда за отклоняющееся поведение. Они должны это делать, но в этом насаждении есть свойственные ему опасности.

Однако ничто в работе Милгрэма не показывает, что здоровое упражнение в самостоятельном мышлении, личной ответственности и критическом диалоге не может контролировать и даже преодолевать эти тенденции. Несмотря на его мрачные предсказания о том, что любая нация в мире могла бы заполнить десятки нацистских лагерей смерти, на самом деле не все нации сделали это. И никто не делал этого в здоровых условиях демократической свободы. Большое значение имеет активная критическая культура[281]. Работа Аша фактически показывает, что в культуре инакомыслия люди становятся готовыми противостоять «стаду». Исследование Милгрэма ничего не говорит нам о том, как различные стили воспитания или образования могут повлиять на политическую культуру. Однако работа Аша дает нам веские основания полагать, что школы, обучающие обоснованному инакомыслию и критическому мышлению, помогут предотвратить ужасные поступки. И даже Милгрэм показывает, как можно смягчить опасные последствия повиновения: через близость, позволяя людям видеть друг друга как личностей[282]. В работе Бэтсона предполагается, что эту тенденцию можно развить, слушая рассказы о личном переживании трудных ситуаций. Другие исследования также подтверждают, что люди ведут себя хуже, если те, над которыми они имеют власть, представляются им как обезличенные единицы (например, с номером, а не с именем), и лучше, когда их поощряют видеть в другом человеке личность с именем и конкретной историей жизни. А еще люди ведут себя хуже, когда они могут избежать личной подотчетности и ответственности, и лучше, когда их поощряют чувствовать личную ответственность и видят в них личность, а не часть безликой массы[283].

В дополнение к поощрению сохраняющейся тенденции к независимости и критическому мышлению через образовательную и политическую культуру наши общества могут выстраивать ситуации таким образом, чтобы максимизировать личную ответственность и восприятие других как полноценных автономных человеческих существ. Интеграция детей с различными физическими и психологическими ограничениями в государственные школы как индивидов с именами, личными предпочтениями и историями, а не как «монголоидных идиотов» или «калек», является лишь одним примером социальной революции, которая в значительной степени может быть осуществлена благодаря ситуационному подходу, а затем поддержана повествовательными видами искусства.

Склонности, выявленные Ашем и Милгрэмом, являются аспектами «радикального зла» – ограничивающими условиями человеческого поведения. Очевидно, что они возникли потому, что они были (и продолжают оставаться) полезными в некоторых ситуациях. Но в то же время эти склонности таят в себе большую опасность: различными способами они взаимодействуют с тем, что мы назвали центральным «нарративом» «радикального зла» – с попыткой справиться с беспомощностью и конечностью. (Например, товарищеские узы среди сверстников уменьшают стыд беспомощности, как и подчинение своей воли якобы всемогущей власти, с помощью которого человек стремится вернуть утраченное всемогущество.) Эти склонности остаются всего лишь склонностями, какими бы глубоко укоренившимися в человеческой сущности они ни были. Они могут быть изменены воспитанием и образованием, а также меняться в зависимости от ситуаций. Нации могут способствовать развитию культуры инакомыслия, поощрять личную ответственность и препятствовать бюрократической анонимности. Возможно, самое важное, что они могут создавать, – это культура эмпатии, развивая способность видеть мир глазами других и видеть в других автономную личность.

Часть III. Публичные эмоции

ВВЕДЕНИЕ К ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ

Пришло время применить этот анализ в контексте реальных обществ – несовершенных, но стремящихся к справедливости и реализации человеческих возможностей. Кто-то ожидает, что на этом этапе будет предложена общая философская теория формирования политических эмоций. Но проведенный анализ дает нам основания полагать, что ни одна очень общая теория, кроме концепции индивидуальности и общих политических норм, о которых мы ранее уже сказали, не окажется полезной. Это справедливо по двум причинам. Во-первых, все, к чему мы стремились все это время, – это экспериментальный подход к социальным проблемам в духе Милля и Тагора, в котором есть место для импровизации, критической независимости и причудливой индивидуальности. Любая в высшей степени общая концепция о том, как должно действовать государство, рискует задавить на корню дух эксперимента и игры. Такие общие теории предложили Конт и Руссо, но им это удалось лишь потому, что их теории были неверны!

Во-вторых, у нас уже были основания полагать, что любое хорошее предложение по культивированию публичных эмоций должно быть не только экспериментальным, но и в высшей степени контекстуальным. Керубино воплощает в себе человеческую норму, которая может быть реализована в Индии, но Тагор был прав, говоря о бенгальских баулах, а не о персонаже