девиантную сексуальность: например, и евреям, и афроамериканцам приписывали гиперсексуальность и склонность к насилию; и национальное самосознание часто предполагает создание низшего класса, который, как считается, обладает этими характеристиками[254]. Но то, что эта группа оказалась евреями (в случае Германии) или афроамериканцами (в случае США), является артефактом истории конкретной нации. Уолт Уитмен предполагает, что общество могло бы существовать без отвращения, если бы все мы установили более здоровые отношения к нашим собственным телам и телам других людей. Однако эта идея, насколько бы привлекательной она ни была, остается умозрительной, поскольку такого общества никогда не существовало. Тот факт, что все общества участвуют в таких иррациональных типах сегментации и стигматизации, очень убедительно свидетельствует о том, что проецируемое отвращение – это не просто ошибка, но оно связано с более глубокими страхами, которые мы уже обсуждали. Недавние исследования действительно показали, что люди, которые испытывают необычно высокую степень отвращения к первичным объектам, с большей вероятностью будут подвергать стигматизации других людей с помощью проецируемого отвращения – что свидетельствует о том, что даже отвращение к первичным объектам безвредно только до определенного момента[255].

Проецируемое отвращение создает радикально сегментированный мир: мир индивида и людей, подобных мне, которые все являются ангелами-подмастерьями (кем вообразил себя Кролик в книге Апдайка[256]) без неприятных запахов, без грязных жидкостей, возможно, даже бессмертных; и мир животных, которые притворяются квазилюдьми, но (воображаемый) неприятный запах, нечистоты и связь с ненавистными телесными веществами выдают в них животных. История Свифта о гуигнгнмах и еху великолепно показывает, какой ложью является эта сегментация: тело Гулливера – это тело еху, и все же он учится ненавидеть сам запах и прикосновения еху, представляя их глубоко неполноценными. Отвращение, которое он испытывает, физически реально, точно так же как население Южных штатов испытывало физическое отвращение, оказавшись за обеденным столом с афроамериканцами в Северных штатах[257]. И все же источник отвращения – иррациональная культурная выдумка.

Этот тип сегментации близок к тому, что психолог Роберт Джей Лифтон в своей книге «Нацистские врачи» называет «удвоением». Лифтон описывает, как врачи, работавшие в Освенциме, могли жить в любви и доверии в кругу своих семей и в то же время проводить ужасные эксперименты над евреями. «Удвоение» предполагает иррациональное создание двух миров, к которым применяются разные правила поведения, хотя основная реальность (человеческое тело) на самом деле одна и та же. Агент тоже «удваивается», действуя по одному набору правил в одном мире, и иначе – в другом. Однако Лифтон описывает «удвоение» как реакцию на экстремальную ситуацию, в которой оно остается единственной альтернативой радикальному разрушению Я[258]. Проецируемое отвращение, напротив, не является реакцией на необычный стресс или авторитарный политический контроль. В самом деле, нет ничего более обыденного даже в процветающих демократиях. Проецируемое отвращение по сравнению с «удвоением» не столь радикально: оно не создает два разных Я, действующих в двух разных мирах. Отвращение лежит в основе повседневной жизни. Для него требуется только одно окружение и одно Я. Мир разделен на сегменты уже самим созданием (внутри повседневного мира) низшего класса, члены которого якобы обладают свойствами, которых Я боится и которые отвергаются в самом себе. Таким образом, оно более повсеместно и банально, чем удвоение, и у нас тем больше оснований относиться к нему с настороженностью, как к угрозе не только в обществе, захваченном злом, но и в любом обществе, даже самом достойном.

Отвращение мешает равному политическому уважению. Как возможно преодолеть его пагубное влияние? Теперь мы можем обратиться к двум примерам, с которых началась эта глава: «Гора» Тагора и описание встречи Уитмена с беглым рабом. Оба примера касаются строительства нации; оба доказывают, что проецируемое отвращение и раскол должны быть преодолены, чтобы достичь морально удовлетворительного типа национального единства.

Гора – крупный светлокожий молодой человек из индуистской семьи высокой касты в Бенгалии. (Его имя буквально значит «бледнолицый».) Будучи юношей, он становится убежден в том, что будущее Индии требует возвращения к традиционным индуистским кастовым практикам, включая практику неприкасаемости. Индуист из высшей касты никогда не должен есть еду, приготовленную или поданную представителем низшей касты или человеком без касты, какими являются христиане и мусульмане. Кастовые нормы выражают неприязнь к идее телесного загрязнения животным началом. Поскольку низшие касты ассоциируются с такой работой, как уборка туалетов и утилизация трупов, возникает миф о том, что члены этих каст сами загрязнены отходами животного происхождения и передают это загрязнение всему, к чему прикасаются. (Ганди указал на то, что идея загрязненности представителей низшей касты ложна: во время эпидемии холеры представители низших каст, испражнявшиеся в полях вдали от своих жилищ, были чище и менее подвержены риску заболеть, чем представители высших каст, испражнявшиеся в ночные горшки, которые затем выливали в канавы за окном.)

Для Горы мир отныне разделен на две группы: люди, с которыми он может делиться едой и питьем, и низшие существа, с которыми не может. Это раздвоение имеет приоритет над нормальными человеческими отношениями: теперь он отказывается принимать пищу от христианки Лочмии, служанки, которая нянчила его и относилась к нему с любовью. (Христиане очень часто были обращенными из низших каст, так что Лочмия стигматизирована с двух сторон.) Толерантная мать Горы пребывает в ужасе от поведения сына. Она пытается заставить его сосредоточиться на характеристиках, которые кажутся значимыми для обходительного обращения с другими, но вымысел о загрязнении берет верх, оттесняя все остальное.

Читатель романа с самого начала знает, что жизнь Горы абсурдна и противоречива. Он не только, как и во всех практиках неприкасаемости, отвергает часть идентичности всех человеческих существ (выделения, разложение), он также в очень прямом и особенном смысле отказывается от своей собственной особой идентичности. Гора бледен потому, что он вовсе не индус, а ирландец. Во время Восстания сипаев он, тогда еще младенец, остался сиротой и был усыновлен. Согласно индуистским правилам, которым следует Гора, он не был и никогда не сможет быть индуистом. Его мать пытается наставить его на путь истинный, говоря: «А ведь именно с той минуты, Гора, когда я впервые взяла тебя на руки, я порвала со всеми обычаями. Только прижав к груди ребенка, начинаешь понимать, что новорожденное дитя не может принадлежать ни к какой касте»[259]. Однако Гора убежден не только в том, что его собственная жизнь нуждается в кастовой иерархии, но и в том, что Индия его мечты может появиться только в том случае, если будут поддерживаться эти обычаи предков. Он считает делом своей жизни «воплощение Индии», а стабильность Индии, как он считает, заключается в иерархичном порядке[260].

Открытие своего истинного происхождения опустошает Гору. Но после кризиса он обретает новое чувство свободы. На него больше не давит груз поддержания тысячи мертвых условностей, он может думать о ситуациях и потребностях реальных людей, и впервые понять, что означает кастовая иерархия для человеческого благополучия. Его зарождающаяся способность к сопереживанию проявляется, и теперь он может свободно жить в потенциальном пространстве будущего благосостояния сотен миллионов самых разных людей Индии. Гора возвращается домой и, обнимая мать, говорит: «Ты не знаешь каст, ты не знаешь ненависти, для тебя все равны – только ты олицетворяешь для нас счастье! Индия – это ты!» А затем, после небольшой паузы, он говорит: «Ма! […] позови, пожалуйста, Лочмию, пусть она принесет мне стакан воды»[261].

Расколотый мир Горы стал единым целым благодаря признанию равной ценности всех индийцев. Но это признание пришло не только благодаря абстрактным идеям уважения: оно зародилось, по сути, в любви и детских играх. Выстраивая свою историю так, чтобы главное откровение было связано со вновь открывшейся любовью ребенка к своей матери, Тагор поддерживает идею о том, что политика должна опираться на архаичные источники доверия и радости, которые вдохновляют детскую любовь.

Уитмен тоже живет в радикально сегментированном мире – в Соединенных Штатах периода Гражданской войны. Он неоднократно обращает внимание на связь между этим