тем, что облегчает боль. Существует направленное на себя стремление к облегчению, к безопасности и свободе от страданий. Но в то же время есть устремление вовне, к исследованию, своего рода зарождающееся любопытство, которое подготавливает путь для любви.

По мере того как младенец все более полно осознает себя как отграниченный центр опыта (изучая, например, разницу между собственными пальцами ног и другим объектом на таком же расстоянии), он также понимает, что его голод и страдание облегчаются чем-то внешним по отношению к нему – грудью и руками, которые дают ему защиту и успокаивают. В течение довольно долгого времени младенец не рассматривает их как части чего-то большего, всех людей. Это кусочки мира, которые что-то делают для младенца. Так, солипсизм младенчества окрашивает его первые отношения к объектам: другие люди фигурируют в восприятии и эмоциях младенца как части мира, которые помогают (кормят и держат на руках) или мешают (когда они не появляются рядом по первому требованию или не находятся с ним так долго, как ему хочется). Так, у младенца формируется представление о том, что весь мир состоит из его собственных потребностей и все должно быть направлено на их удовлетворение, а мир, который не удовлетворяет их, – плохой. Все должно обслуживать меня – так в общих чертах можно сформулировать эту мысль, источник замечательного образа Фрейда «Его величество младенец». Младенцы действительно похожи на королевских особ, поскольку считают, что все вращается вокруг них и их потребностей. Точно так же они подобны королевским особам в своей беспомощности, в своей необходимости в постоянном обслуживании, без которого их потребности не будут удовлетворены. (По этой причине Руссо пришел к выводу, что обучение практической самодостаточности является ключевым требованием демократической гражданственности.) Но, конечно, их беспомощность куда более полная, поэтому они находятся в нелепом положении, считая себя центром мира, но не имея никаких возможностей обеспечить исполнение или хотя бы поощрение исполнения своих желаний, кроме как плачем. Эта ситуация порождает множество сильных эмоций: страх быть покинутым и голодным; радость от восстановления мира; злость от того, что необходимая еда и комфорт не возникают, когда хочется; и, постепенно, стыд за несоответствие между ожиданиями и реальностью. Я монарх, вот он я – одинокий, голодный и мокрый.

Из этого раннего нарциссического этапа возникает склонность думать о других просто как о рабах, а не как о полноценных людях, имеющих собственные потребности и интересы. Как возможно преодолеть этот нарциссизм в направлении устойчивой заботы о других? Эта проблема, которую должны постараться решить все хорошие общества. И мы могли бы сказать, что нарциссизм вкупе с беспомощностью, которая возмущает и которую отрицают, – это то, где берет свое начало «радикальное зло» в форме склонности подчинять других людей своим собственным потребностям. Теперь мы можем рассмотреть антропоотрицание, о котором шла речь в шестой главе, в более широком контексте развития: что действительно возмущает и отрицается, так это не человечность вообще, а беспомощность, которую мы чувствуем из-за своих уязвимых и часто немощных тел.

Неудовлетворенность потребностей как причиняет боль, так и дает возможность: возможность столкнуться с реальностью другого автономного человека. Как выразился Дональд Винникотт: «Неполное удовлетворение потребностей делает объекты реальными, то есть как ненавистными, так и любимыми»[233]. Но нарциссизм младенца активно сопротивляется этой реальности, поскольку совершенная адаптация к потребностям – это всемогущество, а со всемогуществом легче иметь дело, чем со взаимозависимостью.

Очевидно, что нарциссизм такого типа продолжает оказывать пагубное влияние на большинство человеческих жизней: люди жадно сосредотачиваются на собственной безопасности и удовлетворении собственных потребностей, пренебрегая требованиями других или даже стремясь сделать из них рабов, на которых можно положиться в вопросе обеспечения безопасности. Если мы представим себе процесс взросления ангела, который никогда не был мокрым и голодным, никогда не был беспомощно зависим от других, мы увидим, что у такого существа мало причин быть жадным и эгоистичным.

Иногда люди преодолевают нарциссизм в узком кругу личных отношений, в выстраивании которых они учатся подлинной заботе, но даже это происходит не всегда. Вспомните главного персонажа романа Пруста. Будучи взрослым человеком удивительной чувствительности и сильных эмоций, он остается полностью сосредоточенным на себе, думая о других как о слугах, которых он должен контролировать, иначе он будет терпеть ужасные муки. Он остался все тем же жестоким и испуганным маленьким мальчиком, который прежде мечтал о том, чтобы мать спала в его комнате всю ночь, заранее зная, что радость ее приезда будет тут же омрачена болью грядущего отъезда. Более того, четко формулируя свою собственную патологию, он неоднократно сообщает нам, что вся мнимая любовь и дружба – не что иное, как стремление к обладанию и контролю. (Он, правда, считает, что деятельность автора художественной литературы предполагает подлинное любящее внимание к миру, но лишь потому, что писатель никогда не имеет дела с реальными людьми и создаваемой ими неопределенностью.)

В сущности, это антропоотрицание: отказ принять свое ограниченное животное состояние, взгляд на мир, которого нет ни у одного другого животного. Ожидать своей завершенности (или непрерывного пути к завершенности) – значит надеяться на существование выше человеческого удела. Младенцы не могут представить себе взаимозависимость человеческого рода, поскольку они не знают, что жизнь человека – это жизнь, полная нужды и взаимности, и что благодаря взаимности потребности будут регулярно удовлетворяться. Их беспомощность вызывает сильную тревогу, которая не смягчается доверием к миру или его людям. Единственное решение – это совершенство, и единственный способ достичь его – сделать других людей своими рабами.

Как человеку перестать быть таким? Отчасти, как настаивал Руссо, мы действительно должны совершенствовать свое практическое мастерство: подобно другим животным, люди могут стать гораздо менее беспомощными, чем они являются поначалу. Уверенность в том, что человек в какой-то степени может сам удовлетворить свои потребности, устраняет необходимость в порабощении других. И все же ужас беспомощности на ранних этапах жизни младенца оставляет свой след, и неудивительно, что многие люди поддаются соблазнительной фантазии о завершенности, никогда до конца не принимая реальность других. Что-то должно произойти в эмоциональной сфере, чтобы развеять или изменить эту фантазию. И жизнь уже предоставила материал для этих изменений. Обратите внимание на эту любовь к свету и, в более общем смысле, на это великодушное движение ума, направленное вовне, которое находит мир увлекательным и любопытным и одновременно разумным и эмоциональным: мир воспринимается достойным любви. Каким-то образом такое отношение может сочетаться и часто сочетается с эмоциями облегчения и благодарности, чтобы сделать родителя (или родителей), обеспечивающих уют и пропитание, объектами удивления и благодарности. Именно это направленное вовне эротическое движение к миру и его заманчивым объектам (которое мы уже можем назвать удивлением и которое мы можем назвать любовью, по крайней мере в зачаточном состоянии[234]) оказывается решающим фактором в движении младенцев за пределы замороженного состояния нарциссизма, которое изображает Пруст.

IV. РОЖДЕНИЕ ЗАБОТЫ ИЗ ДУХА ЛЮБВИ

В какой-то момент – вероятно, в конце первого года жизни – младенцы начинают осознавать взрослых в своем мире как целостных людей. Радость воссоединения теперь многосложна: дети не просто получают от своих родителей защиту и питание, но также играют с ними, постепенно развивая способность «читать их мысли». Игры, в которые они играют со своими родителями, сами по себе приятны, что усиливает представление ребенка о мире как о приятном месте. Диалог, который развивается между родителем и ребенком, демонстрирует бóльшую (и возрастающую) утонченность и восприимчивость. Благодаря диалогу ребенок учится как читать лица, так и «читать мысли», то есть симпатически принимать перспективу другого человека[235]. Удивление от поразительности другого движет и направляет любопытство, а любопытство ведет ко все более изощренным попыткам чтения мыслей. Но в то же время дети начинают осознавать, что их гнев и разочарование направлены на одного и того же целостного человека, который одновременно является объектом восхищения и наслаждения. Это осознание собственной агрессии вызывает сильную тревогу, и это еще один момент в развитии, когда личность может просто закрыться, перестать двигаться вовне – из-за страха перед ущербом, который может нанести собственная агрессия