одна и та же песня обращена сразу к нескольким. («Марсельеза» начинается с представления Франции как родителя, но прекрасная заключительная строфа гораздо более эротична, с трепетом обращаясь к «прекрасной свободе» (liberté chérie). «Джанаганамана» в своем описании моральных принципов нации как поддерживающих и направляющих ее отсылает к любви к родителям, но музыкальное сопровождение гимна довольно эротично.) Даже в рамках одного и того же ритуала или части ритуала разные люди могут испытывать разные виды любви в соответствии с индивидуальными потребностями и пристрастиями.

Однако во всех своих проявлениях патриотическая любовь патрикулярна. Она основана на семейной или личной любви того или иного типа и, в соответствии с этим происхождением или аналогией, фокусируется на конкретных вещах: той или иной красивой географической особенности, том или ином историческом событии. Чем сильнее она в этом отношении, тем больше вероятность того, что она сможет вдохновить. Так, американцы больше любят песни «Америка прекрасна» («America the Beautiful») и «Эта земля, ваша земля» («This Land Is Your Land») Вуди Гатри (хотя часто игнорируют политический смысл последней песни), чем до скуки абстрактную «Моя страна, тебе». Специфика и музыкальный эротизм «Джанаганаманы» и гимн Бангладеш «Моя золотая Бенгалия» внушают любовь, в то время как у унылого и абстрактного «Согласия» («La Concorde»), национального гимна Габона, будет больше проблем с поддержанием внимания[296].

Здесь наше внимание сосредоточено на нации, но мы не должны забывать, что другие формы патриотической любви, адресованные государству, городу, региону, могут сосуществовать с любовью к нации и усиливать ее. Иногда возникает напряженность, например когда город или штат преследует цели, которые нация в целом не приняла. (Это часто случается, например, когда крупные города поддерживают плюралистические ценности, которые могут не одобряться сельскими районами страны.) Некоторые случаи более локальной любви будут рассмотрены нами в следующей главе.

Почему нам нужна такая эмоция? Сама партикулярность и эротизм патриотической любви делают ее, казалось бы, легкой мишенью для захвата темными силами человеческой личности.

Мадзини отвечал[297] на эту проблему так: наша жизнь погружена в жадность и эгоизм, поэтому мы нуждаемся в сильной эмоции, направленной на общее благосостояние. Она вдохновит на поддержку общего блага способами, предполагающими самопожертвование. Но чтобы иметь достаточную мотивационную силу, эта эмоция не может своим объектом иметь что-то чисто абстрактное (например, «человечество»), но должна быть более конкретной. Он считал, что идея нации – это идея такого рода: достаточно местная, достаточно наша, достаточно конкретная или, по крайней мере, поддающаяся конкретизации, чтобы быть для нас сильным мотиватором, и все же достаточно большая, чтобы вложить в наши сердца цель, выходящую за рамки жадности и эгоизма.

Наша концепция сострадания показывает, что Мадзини прав. Сострадание сильно мотивирует альтруизм, но в то же время корнями уходит в конкретные нарративы и образы. Чтобы альтруистическая национальная эмоция обладала мотивирующей силой, она должна быть привязана к чему-то конкретному: именам (основателям, героям), физическим особенностям (характеристикам ландшафта, ярким образам и метафорам) и, прежде всего, повествованиям о борьбе, страдании и надежде. Такая эмоция придает силу моральным мотивам, но также может представлять угрозу беспристрастным принципам. Это напряжение можно устранить двумя различными способами: расширяя сострадание и выстраивая диалог между эмоциями и принципами. Мы можем расширять сострадание, связывая его с образами и институциями, которые служат на благо всех людей, включая, желательно, и людей за пределами самой нации. Вот так работает хорошая форма патриотизма. Она прокладывает мост от повседневных эмоций к более широкому и беспристрастному набору забот. Но даже в этом случае мы все равно продолжаем нуждаться в диалоге между хорошими моральными принципами и типом специфических эмоций, которые уходят своими корнями в конкретные образы. А это значит, что патриотические чувства постоянно нуждаются в критическом исследовании.

Патриотические чувства ищут преданности и верности в красочной истории нации, которая, как правило, указывает на будущее, все еще сомнительное. В самом деле, идея нации по самой своей природе является нарративным конструктом[298]. Дать определение нации – значит выбрать из всего неупорядоченного материала прошлого и настоящего сюжетную линию, которая подчеркивает одни вещи и опускает другие, чтобы указать на то, что может ждать нацию в будущем, если люди в достаточной степени посвятят себя работе на будущее. Французский философ Эрнст Ренан убедительно доказал, что нация – это не просто физическое местоположение; это идея, «духовный принцип»[299]. И этот духовный принцип, с одной стороны, включает в себя историю прошлого, обыкновенно – историю бед и страданий, а с другой стороны, приверженность будущему, готовность жить вместе и противостоять невзгодам ради общей цели. Все это связано между собой, поскольку история прошлого должна рассказать людям, за что стоит бороться в будущем. Ренан отмечает, что в прошлом должно быть что-то великое и славное, но в нем также должны быть потери и страдания: «В деле национальных воспоминаний траур имеет большее значение, чем триумф: траур накладывает обязанности, траур вызывает общие усилия»[300]. Размышляя о славе и страданиях прошлого, люди думают: «Да ради этих великих идеалов я тоже был бы готов пострадать». Или, как говорит Ренан: «Любят пропорционально жертвам, на которые согласились, пропорционально бедам, которые пришлось перенести»[301]. Вслед за Бэтсоном мы можем добавить, что надлежащая история прошлого нации будет включать в себя не только абстрактные идеалы, но и конкретных людей; не только концептуальное пространство, но и физические места.

Потребность в эмоциях любящей заботы становится еще более очевидной, а их контуры более четкими, когда мы рассматриваем угрозу, которую представляет для морали отвращение. Отвращение создает опасность для национальных проектов, предполагающих альтруистические жертвы ради общего блага, поскольку оно делит нацию на иерархически упорядоченные группы, которые не должны встречаться. Какое «общее благо» может пересечь эти границы? Учитывая, что разделения, мотивированные отвращением, так распространены в реальных обществах, всем обществам необходимо найти способы решения этой проблемы. Вряд ли абстрактные принципы могут самостоятельно справиться с этим. Поскольку одни уже были ярко представлены в воображении как недолюди, противоядием этому станет опыт представления другого как полноценных людей. Если другой был дегуманизирован в воображении, только воображение может осуществить необходимый сдвиг. Например, сформировав мнение о том, что афроамериканские мужчины являются отвратительными гиперсексуальными животными и источниками неизвестных инфекций и разложения, люди смогут воспринимать их иначе, только если нация предложит своим гражданам нарративы, в которых жизнь афроамериканцев изображена по-другому. В них афроамериканцы должны быть представлены как полноценные люди, чьи жизни и цели близки к жизням и целям их белых сограждан. Любой призыв к альтруизму, которому не удается таким образом задействовать воображение и эмоции, не сможет побороть мощные силы разделения, с большой вероятностью разрушающие любой общий труд.

Отвращению можно противостоять в частной сфере, не прибегая к национальным идеалам. Но одним из способов преодолеть это отвращение является соединение нарратива о полноценной человечности униженной группы с историей национальной борьбы и преданности нации в смысле Ренана. Позже мы увидим, что одно из величайших достижений Мартина Лютера Кинга – младшего было в том, что он способствовал подобной эмоциональной трансформации своей аудитории. Если наставникам удастся изобразить униженную группу как часть «нас», вместе с которой мы страдали в прошлом и теперь вместе работаем над справедливым будущим, это значительно усложнит дальнейшее восприятие другого как загрязняющего и исключенного чужака. В патриотических чувствах граждане принимают друг друга как семью, разделяя общие цели; таким образом, стигматизация преодолевается (по крайней мере, на время) воображением и любовью.

III. СЦИЛЛА: ИСКЛЮЧАЮЩИЕ ЦЕННОСТИ, ПРИНУЖДЕНИЕ СОВЕСТИ, НЕКРИТИЧЕСКАЯ ГОМОГЕННОСТЬ

Сцилла олицетворяет множество опасностей сильной патриотической страсти, которая свернула с верного пути. Мы должны противостоять им, если хотим доказать, что есть форма патриотической любви, которая может избежать их. Поскольку эти опасности могут быть самыми разными, многоглавая Сцилла является для них подходящей метафорой.

Первая и самая очевидная опасность – неуместные ценности.