— Звонила моя мать.

— А почему ты орал?

— Потому что я устал от них, — сказал Кирилл злобно и черезголову содрал мокрую рубаху, — я устал от них, как только родился. Я никогда ихне понимал, а они никогда не понимали меня.

— Почему?

— Настя, я не могу говорить об этом в три часа ночи. — Он сразмаху сел на кровать. — Потому что я ненавижу бедность, а у меня всю жизньбыли одни штаны. Я на танцы не ходил из-за этих проклятых штанов!

— При чем тут штаны?

— При том, что я не понимаю никакой идейной бедности!

— У вас была идейная бедность?

— У моих родителей восемь детей, — сказал он злобно, — уменя еще четыре сестры и три брата. Они, видишь ли, хотели много детей! Они такрешили, когда поженились. Они задались целью воспитать совершенно особенныхлюдей. Необыкновенных. Свободных от мещанских предрассудков. И воспитали кучууродов. Меня в том числе.

— Ты не урод.

— У нас все было не как у всех. Новых детей не заворачивалив пеленки, потому что в дикой природе дети растут совершенно голыми. Они лежалиголые и синие на коричневых клеенках, это я помню очень хорошо. Старшие детидолжны были все делать согласно расписанию, составленному отцом. С утра мывыбегали во двор и делали зарядку — дождь так дождь, снег так снег. Когда яначал соображать, стал прикидываться больным, но отец был убежден, что свежийвоздух лечит все болезни, и я тоже выбегал. Ты можешь себе представить, какпосреди московского двора кучка сумасшедших зимой и летом делает приседания иобтирается снегом?! На нас смотрели, как на дрессированных макак, а мы знайсебе приседаем! Дома у нас был турник, и, проходя под ним, каждый должен былтри раза подтянуться. Шесть раз прошел, восемнадцать раз подтянулся. Дома никтоне носил никакой одежды, только трусы. Это изобретение не моих родителей, акаких-то еще убогих, у которых тоже было штук пятнадцать детей, и они написаликнижку про воспитание. Это очень вдохновило моих родителей. Они тоже решилиписать, но почему-то не написали. Никогда в жизни у меня не было ничего своего,понимаешь? Я спал в чьей-то кровати, и накрывался чьим-то одеялом, и носилчьи-то штаны, и играл в чьи-то игрушки! А взаимовыручка! Я ее ненавидел! Отецсчитал, что старшие обязаны помогать и наставлять младших, а на самом деле мыпросто друг друга лупили. За все. За кусок мармелада, за хлеб с маргарином и простоот злости, потому что невозможно жить вчетвером в тринадцатиметровой комнате.Ты хоть представляешь себе, что такое восемь детей и двое взрослых на двухзарплатах и пособиях?

— Нет, — призналась Настя, глядя во все глаза.

— Мы ели только кашу. Варили кисель из пачек. Шоколад непокупали никогда. Колбасу почти никогда. Когда хотелось машину, или медведя,или грушу, родители говорили, что все это совершенно лишнее. Человек не долженбыть рабом вещей или еды. У матери одного моего одноклассника было три парысапог. Я долго не мог понять, как это. Зачем одному человеку три пары сапог?!Нам всегда говорили, что мы живем хорошо и правильно, что мы растем свободнымии счастливыми, но никто, кроме нас, не ходил в школу в фетровых ботах и нераздевался дома до трусов! А мы должны были раздеваться. Даже когда приходилииз школы или из собеса, мы все ходили в трусах, включая отца. Мне былопятнадцать лет, когда я понял, что больше никогда не выйду из ванной в однихтрусах! Был жуткий скандал, но поделать со мной ничего было нельзя, нас никогдане лупили, потому что родители считали, что лучший метод воспитания — этоубеждение, а убедить меня уже было невозможно. Никто не жил так, как мы, иродители говорили, что все остальные живут не правильно, а я с трех лет былубежден, что это мы живем не правильно!

— Кирилл, успокойся.

— Мать всегда говорила, что главное — это чувствотоварищества и наша дружба, но мы ни фига не дружили! Нам всего не хватало, мыиз-за всего дрались. Мы сами пришивали себе пуговицы и штопали носки — трудовоевоспитание! Можешь себе представить, как штопает одежду пятилетний ребенок? Амы ведь в ней потом ходили! Мы долго жили в трехкомнатной квартире — десятьчеловек! А потом нам дали еще одну, тоже трехкомнатную на той же лестничнойклетке, и мы бегали из квартиры в квартиру через площадку. Соседи насненавидели, потому что мы орали и шумели, но, по родительской теории, они жилине правильно. Они не знали, что мы равнодушны к мещанским ценностям, вродетишины по вечерам и неприкосновенности личной жизни. Летом мы ходили в походы.Мы надевали рюкзаки и тащились на электричку, и ехали за сто километров отМосквы, и перли вдоль какой-нибудь реки дней десять. По утрам приседали,подтягивались на подходящей ветке, варили на костре кисель из пачек. Только впоходе мы все спали в одной палатке и чесались, потому что от комаров не былоникакого спасения. Я мечтал, чтобы меня отвезли к бабушке, но должен был идти впоход. Чувство товарищества и коллективизм! Бабушка топила печь. Отец бы ейзапретил — в дикой природе ведь не топят печь, но тогда негде было бы готовить,а сырую картошку они есть почему-то не догадались. Бабушка укладывала меня упечки. Там был узкий лежачок, и я спал там один — больше никого нельзя быловтиснуть. Я засыпал и мечтал, что вырасту, перееду жить в деревню и буду каждыйдень топить печь и греться около нее. Буду сидеть один и греться. Сколькозахочу.

— Кирилл, прекрати.

Он перевел дыхание и огляделся.

Не было обшарпанной родительской квартиры, полной детей иоблезлых спортивных снарядов. И бабушкиного деревенского дома тоже не было. Изавтра утром никто не заставит его делать приседания на глазах у многотысячногомосковского двора.

Все в порядке.

Ночной ветер вздувал легкую штору, и с листьев капалитяжелые капли. Настя сидела, завернувшись в одеяло.

— Принеси мне попить, — попросила она, — что ты там пил?

— Воду из ведерка, — сказал он.

— Сойдет. Я поливаю из него цветы.

Он принес ведерко и подержал, пока она пила.

— Теперь ты с ними не дружишь? — спросила Настя,отдышавшись.

— Я никогда с ними не дружил. Попила или еще?

— Вообще говоря, они ни в чем не виноваты, твои родители.Просто они жили так, как им казалось лучше и проще.

— Настя, я не хочу это обсуждать. Мать сказала, чтобы язабыл номер их телефона, но это уже бывало. Если повезет, она не будет мнезвонить месяца три. А потом все наладится. То есть она опять примется звонить ивтолковывать про мои грязные деньги и капиталистический образ жизни.

— А сестра?

— Какая сестра?

— Которая родила.