в слезах, запихивающей в горло батончик «Сникерс» и одновременно сердито пишущей своим друзьям смс, чтобы рассказать им, какой придурок ее босс. Кстати, вы впервые увидели, как она ела углеводы. Даже тогда вы не обращаете на это внимания, потому что альтернатива – сострадание – находится за пределами ваших сегодняшних возможностей.

Шаг второй: сообщите пол ребенка паре, которая хотела сделать это сюрпризом, потому что не можете держать себя в руках. Паре, которая потратила более десяти лет и перенесла несколько попыток ЭКО. Когда они разрыдаются, но решат оставить вас в качестве своего врача, потому что лучшего им не найти, предложите им ваучер на бесплатное посещение, как будто их дизайнерская фамилия Мэйфлауэр указывает на то, что они им воспользуются.

Шаг третий: опоздайте на кесарево сечение, не зовите медсестер, которых знаете много лет, по имени, и уходите, как только операция закончится, едва удостоив новых родителей поздравлением. Требуйте, чтобы ваш партнер по практике контролировал остальную часть ухода за пациенткой весь оставшийся день, потому что вы не доверяете себе и опасаетесь совершить ошибку.

Контроль, контроль, гребаный контроль.

Я осознал реальность записки Кела, как только Чарли приехала ко мне домой. Но я отмел все это, заставив себя не думать. Что привело к эффектным последствиям.

В частности, это обернулось против меня ровно через два дня после того, как я поцеловал Шарлотту в библиотеке. Все случилось утром, пока я пил кофе по дороге на работу. Я пролил его в лифте и остаток дня ходил с пятном цвета дерьма, а тот факт, что мой младший брат написал своего рода предсмертное письмо, только сильнее давил мне на мозг.

К полудню от головной боли черепушка раскалывалась, и за одно утро я принял больше неверных решений, чем за всю свою жизнь. Но это были обратимые плохие решения. Они были не того невыполнимого масштаба, который преследовал бы меня всю оставшуюся жизнь, из них у меня было лишь одно.

Неспособность улавливать сигналы от Келлана.

Потому я сказал себе, что это не имеет большого значения, и продолжил день, ведя себя как огромный, рассеянный мудак, которому могло бы грозить увольнение. Хорошо, что я работал на себя, иначе остался бы без зарплаты. Хотя такими темпами моя репутация резко упала, и никто не хотел делить со мной комнату.

Я их не виню.

Когда я попросил Сильвию освободить оставшуюся часть моего расписания, она подскочила к клавиатуре с облегчением ясным, как августовское гавайское небо.

Когда я вернулся домой, Терри там не было. Если подумать, он отсутствовал уже несколько дней. Но я не мог заставить себя хотя бы наполовину обеспокоиться этим.

На самом деле я наслаждался тишиной.

В тишине я мирно себя ненавидел.

Я сел на кровать. Уставился в потолок. Обдумывал, стоит ли зайти в комнату Кела, и решил этого не делать.

Примерно через час, когда я был в общем-то бесполезен, я позвонил Шарлотте Ричардс во второй раз за все время, и не с тем умыслом, которым воспользовался, чтобы получить ее номер от Рейган.

Она ответила на последнем гудке, ничего не сказав.

Я тоже ничего не сказал.

Мы сидели и слушали дыхание друг друга, но ни один из нас не сделал первый шаг. Я почувствовал себя грязным. Больным ублюдком.

Судя по тому, что она получила от Келлана последнее послание, а мы с Терри – нет, он был в нее влюблен. Не говоря уже о том, что он назвал Чарли тем же именем, что и книгу.

Я поцеловал твою школьную пассию, Кел.

Я хочу сделать это снова.

Я хочу сделать больше.

Черт, отстой. Полный отстой. Я заслуживаю всех тех плохих слов, что ты говорил и чувствовал по отношению ко мне.

Теперь я знал, каково быть вором, и мне было неприятно. Я вообще не чувствовал, что чего-то добился. Но знал, почему молчал. Однако мне была не понятна причина ее молчания. Особенно с учетом того, на чем мы остановились в библиотеке.

Я не выдержал первым:

– У меня вопрос, мисс Ричардс.

– Я… – ее голос дрогнул. Он звучал так, будто Чарли плакала, а она не казалась мне плаксой. – Не могу обещать, что отвечу, доктор Маркетти.

– Это по поводу предсмертного письма.

– Тогда я точно не могу гарантировать ответ.

– Значит, это предсмертное письмо.

– Я никогда этого не говорила, – Чарли прочистила горло, и я услышал шуршание бумаги. Большого количества бумаги, судя по тому, сколько времени ей потребовалось, чтобы успокоиться. – Не принимайте мои слова на веру. Обратите внимание на его слова. Келлан писал в послании, что это не предсмертное письмо.

Я провел костяшками пальцев по горлу, чувствуя, что у меня там что-то застряло.

– Так, значит, это просто последнее письмо, которое он написал?

– Да, – она рассмеялась. Угрюмо, как смеются люди, когда на самом деле не видят ничего смешного. – На самом деле почти дословно он так и говорит в письме.

Говорит.

Я никогда не понимал, почему люди говорят о написанном слове в настоящем времени, как будто это еще происходит. Автор может быть мертвым, а читатели все равно скажут: «Рэй Брэдбери пишет о цензуре. Харпер Ли борется с расизмом. Ф. Скотт Фицджеральд возвращает нас в эпоху джаза. Келлан Маркетти был одновременно и убийцей самого себя, и увековечивателем».

Я сказал это вслух, и Чарли рассмеялась.

На этот раз по-настоящему.

– У него был талант добиваться желаемого, – прошептала она, как будто посвящала меня в секрет.

– За исключением тех случаев, когда я ему мешал.

– Что ты делаешь, Тейт?

– Разговариваю с тобой.

– Я имела в виду, что с твоими чувствами? – ее голос стал громче. Я представил, как она морщит нос, как это бывало всякий раз, когда мы спорили. – Я пришла к тебе домой не для того, чтобы снова заставить тебя развалиться на части.

– Во-первых, я никогда не был цельным, Чарли.

– Может и нет но ты научился жить с горем, – она сделала паузу. – Я не хотела тебя расстраивать.

Мне нечего было на это сказать, поэтому я не ответил. Мы подходили уже к двадцатой минуте, а я до сих пор чувствовал себя жвачкой под ботинком. Чарли принадлежала Келу. Я даже это не мог оставить незапятнанным.

– После смерти Келлана я встретилась с директором Сент-Пола, – призналась она.

– Да?

В то время она была совсем ребенком. Но что-то подсказывало мне, что Чарли сделала много взрослых поступков для людей, которых она любила.

– Да.

– Что ты сказала?

– Я обвинила ее в том, что она не защитила Келлана лучше. Над ним регулярно издевались. Я имею в виду, физически, Тейт.

Я покачал головой, пытаясь вспомнить, видел ли когда-нибудь синяки на Келе.

– Настолько плохо?

– Плохо. Отвратительно, – она дала мне время переварить ее слова. – Учителя знали. Вся школа знала. Но эти дети платят огромную ежегодную плату. Их родители занимают влиятельные посты в городе. Даже в стране. Никто не хотел тыкать эту взрывоопасную ситуацию десятифутовым шестом. Шумиха, которую бы подняла стипендиатка с мертвыми родителями и сломленной сестрой, не сработала бы.

Последняя фраза прозвучала так, словно предназначалась ей. Как будто она пыталась убедить себя в том, что пыталась. Это напомнило мне, как много я мог бы сделать.

– Директор ничего не сделала, – в ее голосе появились жесткие нотки. – Келлан ничего не сделал. Однажды я пыталась поговорить с ним во время обеда. Все прошло не очень хорошо. Поэтому я оставила письмо в кабинете директора Брукс. Келлан узнал и разозлился на меня за то, что я его заложила. В конце концов, ничего не произошло. Издевательства не прекращались. Какое-то время я искала, кого обвинить, и директор была самой легкой мишенью.

– Что она сказала, когда ты пришла к ней?

– Она попросила меня не распространять слухи. Думаю, прикрывала свою задницу.

– Определенно прикрывала свою задницу. На похоронах Кела она сказала, что понятия не имела, что происходит. Как будто я поверил ей, а незнание освобождало ее от ответственности за то, что происходило у нее в школе.

Чарли промычала в знак согласия. Возможно, я впервые позволил себе выплеснуть злость из-за случившегося с Келланом на того, кто чувствовал то же самое.

– Еще она отправила меня к школьному психологу после того, как я предъявила ей претензии.

– Что сделал психолог?

– Он дал мне брошюру о горе. Точно такую же он подарил мне после смерти моих родителей, но вряд ли это помнил. Я перечитала ее